В эту ночь в Ленинграде было объявлено военное положение. Запретили ходить по улицам без специального пропуска от 10 вечера до 5 утра. А в этот вечер Вера Инбер впервые выступила по Ленинградскому радио. Она напоминала слушателям, что Александр Герцен, русский критик, демократ и патриот, однажды сказал: «Рассказы о пожаре Москвы, о Бородинском сражении, о Березине, о взятии Парижа были моими детскими сказками – моей Илиадой и Одиссеей». Так и в эти дни, сказала она слушателям, Россия создает для будущих поколений новые Одиссеи, новые Илиады.

Пришли те две недели, когда август незаметно переходит в сентябрь. Никогда город не был так красив. Он стоял, задумчивый и мрачный, военный город Петра, в готовности под угрозой страшного штурма, твердый, мужественный. Никогда не было такого августа – теплого, сухого, солнечного; высоко над городом изогнулась, как блюдце, дальняя ясная голубизна. И роскошное цветение деревьев.

Вдоль широких улиц огромные липы сверкали золотом и багрянцем. Грибные поляны под деревьями. «К несчастью, – говорили бабушки, – много грибов – много смертей». Зеленые лужайки и газоны парков были перекопаны траншеями, на них расположились орудийные позиции.

Ленинград готовился к встрече с врагом. Медный всадник больше не вздымал могучего коня над невской набережной. Вокруг его грозной фигуры мешки с песком, слой за слоем, покрытые деревянными досками. Исчезли кони Клодта с Аничкова моста, погребенные в Летнем саду и прикрытые земляными курганами. Лишь каменные сфинксы с огромными лапами охраняли еще набережную Невы и у порталов Эрмитажа согнутые кариатиды по-прежнему держали тяжкий груз на своих плечах. И некрасивый памятник Екатерине II стоял во всей своей неприглядности на площади Островского.

Погода была все еще жаркая. Кировский проспект, всегда чистый, блестящий, который каждое утро мыли и каждый вечер подметали, теперь был грязный, пыльный. В сточных желобах скапливался мусор. Огромный проспект пересекал Каменный остров, прежде он назывался Каменноостровским проспектом, но его название изменилось, как у многих ленинградских улиц. Садовый проспект стал улицей 3 июля, Морская, Театральная, Офицерская, Миллионная – все изменили названия. По датам этих изменений можно было бы в большой мере воссоздать историю Ленинграда. Было время в начале 20-х годов, когда Невский проспект был известен как «Нэпский» – по имени нэпманов, которых Ленин вернул, введя Новую экономическую политику. В те дни украшением «Нэпского» стали Золотцев, торговавший рыбой, и колбасный король Маршан. В Графском переулке, напротив конюшен на Троицкой, был игорный дом. Позже Графский назвали Пролетарской улицей. Но всегда, при всех переменах, улицам возвращали затем их прежние названия. Никто никогда не сумел привыкнуть к названию Невского – улица 25 Октября, вскоре он опять стал Невским[116]. День за днем длинные колонны бойцов двигались через город, медленно проходили по проспектам, часто эти колонны состояли из тех, кто уцелел в одном бою и находился на пути к следующему, где мог погибнуть. Возле набережной Карповки стояли запыленные телеги с лошадьми, красноармейцы карабкались вниз к реке с ведрами, кастрюлями. Толпа человек в 40–50 молча за ними наблюдала.

Невероятно печальным казалось то, что красноармейцы пьют из реки воду, когда в каждой городской квартире имеется кран.

Наконец кто-то крикнул: «Ребята! Зачем вы пьете эту грязную воду? Заходите во двор!»

У Александра Штейна была комната в «Астории», той самой гостинице, где немцы планировали торжественный банкет вместе с финнами. Проживание в отеле находилось под контролем ленинградского городского коменданта. Штейн вручил ордер директору гостиницы Шаникину и получил ключ от угловой комнаты на антресолях, выходившей окнами на площадь, напротив красивого памятника Николаю I.

«Астория» стала штабом для советских военных корреспондентов, для пилотов, летавших взад и вперед на «Дугласах С-3», низко над военными позициями, обычно без прикрытия истребителей. Здесь жили также директора и главные инженеры крупных ленинградских предприятий, ожидавших эвакуации, представители центральных наркоматов, ответственные и не столь ответственные лица, бежавшие из Прибалтийских республик. Было здесь несколько рядовых ленинградцев и артисты, например Лидия Сухаревская и Борис Тенин. Здесь припарковала свою «эмку» газета «Красная звезда», потрепанную малолитражку, которой пользовались поэт Михаил Светлов и драматург Лев Славин.

Штейн поглядел на чугунную фигуру Николая I верхом на чугунном коне, а за ним на здание бывшего германского консульства из темно-красного гранита. Окна дома, где немцев не было уже несколько лет, на второй день войны разбили возмущенные демонстранты, стекла так и не вставили.

Когда начинало темнеть, горничная обходила все номера, чтобы проверить, опущены ли там тяжелые маскировочные шторы. Если виден был где-нибудь свет, немедленно появлялся Шаникин с главным своим помощником Ниной. Из коридора донесся голос певца, сильный, дерзкий, грубоватый:

Моя Марусичка,

Моя ты дужечка,

Моя Марусичка,

Моя любимая.

Штейн слышал раньше этот голос и эту песню – в Таллине, в «Золотом льве». Это была пластинка с песней Лещенко, певшего в белогвардейском парижском кафе свою популярную в Париже песню «Марусичка». Кто завел эту пластинку? Штейн отыскал комнату, которую занимал рослый грубоватый политработник с подводной лодки, воевавший всю Финскую войну, награжденный орденом Ленина. Он напоминал Штейну писателя Всеволода Вишневского. У комиссара был туберкулез в легкой форме, и его вернули в Кронштадт на лечение. Пока что он добрался до «Астории», куда потом – неизвестно, и он сидел в номере, заводил «Марусичку», потом ставил «Татьяну», потом «Ваню», наконец, «Машу». Он был неутомим. Как и Лещенко.

У комиссара имелся запас пластинок Лещенко и ящик пива. Пока не кончилось пиво и пластинки играли, он сидел в комнате. Наконец пиво было выпито, патефон сломался. Он сложил вещи и уехал назад в Кронштадт.

В ресторане еще играл оркестр. Никто не подумал об эвакуации музыкантов, их никто не мобилизовывал на военную службу. Они состояли в дружине ПВО «без отрыва от производства». И продолжали играть.

Рестораном руководила дама с величественными манерами, которую корреспонденты прозвали «леди Астор». Однажды вечером, когда слухи были сплошь тревожными, С. Абрамович-Блэк, редактор одной из флотских газет, потомок древней династии русских и нерусских морских офицеров, приблизился к ней со всей мыслимой галантностью и произнес: «Мой катер у пирса Ладожского озера, и он к вашим услугам. Клянусь честью офицера, мадам, что без вас мы не уйдем. Работайте спокойно».

Правда, у Абрамовича-Блэка не было катера, и вообще никакой катер не ждал их на Ладожском озере, но что из