Владислава и дневника.

— В шахте, — я выдыхаю шёпотом, поднимаю голову, чтобы, прогоняя видения прошлого, моргнуть и повторить подуманное куда увереннее. — Она спрятала свой город там.

Почему-то…

Глава 34

Квета

Я читаю.

Пробираюсь буква за буквой, что в слова острыми завитками сплетаются. Они складываются в непривычно длинные и замысловатые предложения, из которых история Альжбеты медленно собирается.

Читается, как захватывающий роман.

Готический.

Поскольку только там есть место холодным и мрачным замкам, таинственному человеку без лица и ступающему тихой поступью ужасу, что дышит со старых страниц мне в лицо. Он застывает навечно в тёмных каплях чернил и редких рисунках, которые я рассматриваю долго. Трогаю пальцами, провожу по тонким и нервным линиям.

Они же, соединяясь, превращаются в чёрного человека, и полы его плаща-домино на врановы крылья, взаправду, похожи.

Рисовала Альжбета хорошо.

Писала вот хуже, не каллиграфично, и часть исписанных неровным почерком страниц я разобрать никак не могу. Не понимаю, к пятому часу непрерывного разглядывания, на каком языке они написаны, ибо чем дольше смотреть, тем всё меньше размашистые строчки слов похожи на чешские.

И если допустить подобное, то…

Немецкий, тот, что старый и мне незнакомый?

Латынь?

Или она знала какой-то ещё?

Я не могу угадать. Только обкусываю по дурной привычке губы, и карандаш, взятый непонятно когда и где, по той же привычке грызу.

Думаю, что… что до трёх ночи ещё два часа.

Долго до возвращения Дима, без которого спать я не уйду. Пусть он и ворчит, что ждать его совсем не обязательно, совсем даже не нужно. Ничего с ним по пути домой не случится, а потому переживаю я глупо.

Да и вообще, по ночам спать надо.

Мне.

Но… я вот не сплю, отодвигаю записи, от которых глаза и голова уже болят, и карандаш, вспоминая невольно наставления пани Власты, я откладываю. Встаю, чтобы по кухне, потянувшись и взъерошив волосы, пройтись, прислушаться к тишине дома, что неожиданно начинает казаться… слишком тихой.

И Айта, пытаясь заполнить эту тишину, я зову громко.

Иду, не дождавшись клацанья когтей, на поиски собакена, который весь вечер у моих ног лежал, грел, развалившись, тёплым боком, а сейчас куда-то незаметно делся.

Бросил.

— Айт!

Я кричу, а он лает.

Отрывисто.

Щерится, стоя в холле, на входную дверь, за которой никого быть не может, не должно. Час ночи на дворе. Поздно уже для гостей и даже пани Гавелковой. И Йиржи сегодня в баре вместе с Димом.

— Ты чего? — я спрашиваю тихо.

Слышу в ответ глухой протяжный рык, и голову ко мне он задирает, лает звонко и сердито, пытаясь объяснить, что там кто-то есть, стоит, и ему, Айту, этот кто-то не нравится.

Он опасный и плохой.

— Там никого нет, Айт, — я отзываюсь уверенно, твёрдо, но голос под конец садится, срывается, выдавая подкатывающую к горлу тревогу. — Не глупи.

И меня не пугай.

Мне и так не по себе.

Видится перед глазами разгромленная квартира и ощущение чужого взгляда по дороге к бару, железный зверь в Эрлангене. И, пожалуй, стоило пойти с Димом, просидеть вечер за барной стойкой или в зале, он же звал и позавчера, и сегодня, а я… я вспомнила, чем закончился наш последний вечер в баре, и уверила поспешно, что дома безопасно, я с Айтом, который защитит.

Скалится угрожающе.

Сейчас.

— Мы Диму позвоним, хорошо? — я предлагаю, говорю собакену или себе, нам обоим. — В полицию.

Или не позвоним, потому что телефон в кухне.

А я, сползая по стене на пол, замираю напротив входной двери, смотрю, цепенея, на неё. Жду, когда ручка, воплощая ночные кошмары, вниз опустится.

Её задёргают в попытках открыть.

А потом?

Уйдут или выбьют окно?

Не дверь, которая надёжная, выдержит, как шутил папа, даже средневековый таран. И замок у неё хитрый, просто так не вскрыть.

Хорошая защита от воров.

— А полиция приедет и никого не обнаружит, — я продолжаю вслух, рассказываю заторможенно и Айту, который, напряженно застыв, на меня посматривает, — потому что там никого нет. Страхи — это только страхи, Айт… Просто дом большой, пустой. Мы же одни. Тебе показалось. И мне. И видишь, никто не ломится. Не стучит.

Только звенит.

Телефон.

Он взрывается, вспарывая безмолвную вечность, громкой музыкой, на которую мы с Айтом вздрагиваем, поворачиваем головы. И… и надо встать, дойти и ответить, но страх, который только страх, держит крепко, не отпускает.

Давит на плечи, не давая пошевелиться.

— Принеси его, — я прошу одними губами.

Давай.

Ты умный собакен, Айт.

И Дим тебя учил, я сама видела, как команды вы разучивали, и телефон он тебя таскать тоже просил. Выговаривал с показным недовольством, что Дарийка щенка ему в качестве подарка сплавила, а ему теперь эту породистую бестолочь воспитывать.

Хорошо воспитывать.

Потому что всё ещё орущий телефон Айт приносит, кладёт мне вместе с мордой на колени, которые к животу я подтянула, обхватила руками. И разжать пальцы, что кажутся закостеневшими, трудно, но я… справляюсь.

Отвечаю, подхватывая телефон, на звонок.

— Да?

— Привет, я по кукле. Прости, что поздно и что получилось больше пары дней, — Наталка выпаливает на одном дыхании, выкидывает быстро-быстро слова, что представляются летящими на пол бусинами. — Ты где сейчас? В Кутна-Горе? Так… я завтра привезу тебе её сама. Ты не представляешь…

Нет.

Я сижу на полу холла и гляжу на дверь, за которой кто-то есть, стоит, пусть я и говорю обратное собакену, убеждаю, но он мне не верит, чувствует. И представляю на грани безумия я только то, что этот кто-то по ту сторону чёрный человек.

Он пришёл из прошлого.

Теперь за мной.

— Я взяла образцы тканей её наряда. Вот я тебе, знаешь, чего скажу, Ветка, сейчас такое не шьют и близко! Какое качество, меня съедает зависть. Но то ладно, там с украшениями, куда интереснее дело обстоит. Я сначала даже не поняла…

И я не поняла.

Не понимаю, богатое воображение или там, на террасе, кто-то есть.

Был.

Потому что Айт вдруг, встряхивая башкой, фырчит.

Отворачивается, теряя всякий интерес, от двери, располагается обстоятельно рядом. Пропадает напряжение, исчезает из умных карих глаз настороженность, и смотрит на меня собакен преданно.

Вздыхает, обдавая жаром, шумно, а я едва слышно перевожу дыхание.

Слушаю.

— Помандер — весьма распространённая в те времена побрякушка. Ты его, скорей всего, видала на портретах родной аристократии. Шарик такой из золота или серебра, в него помещали травы, специи и всё, что отбивало дурные запахи. Вонючка