Тоже мягкие, податливые.

И будем считать, что это прощание.

Не измена.

Которой всё одно не случается.

Звонит телефон, когда дыхание становится на двоих, чувствуется тепло, которое сразу в огонь, полыхает… и Север, вздрагивая, отстраняется. Становится осмысленным её взгляд, а незнакомый мужской голос говорит про Даньку.

Просит забрать мою сестрицу домой…

…домой, добежав до пруда, мы с Айтом возвращаемся уже около восьми. Заглядываем по пути в только открывшуюся пекарню, где колаче, кои мысленно я упорно обзываю ватрушками, покупаем.

К завтраку.

И потому что Север любит.

Улыбается неуверенно, когда бумажный пакет, заходя в кухню, на стол я ставлю.

— Тут с вишней. Повидлом. И черникой.

— Спасибо.

Пожалуйста.

Или не за что.

Или что-то ещё бессмысленное и общепринятое, что сказать, дабы заполнить невыносимую тишину, надобно. Только вот не говорится, не придумывается. Не помог проветрить голову двухчасовый забег, а потому я молчу, не нахожу слов. Лишь смотрю, как кашу, что ещё варится, Север помешивает, возвращает на место крышку, и к столу, на котором лежит откуда-то взявшийся сыр, она возвращается.

Нарезает тонко.

Старательно.

— А я тут… завтрак, — Север, поднимая голову, произносит вымучено, и в глазах её настороженность видится. — Каша рисовая. Ты раньше… вроде ешь… Или, если нет, то могу…

— Я ем.

— Хорошо.

Плохо.

Что голову от неё всё же снесло, не вышло удержаться, не касаться. Много лет, мать его, выходило, а тут… там, в свете фонарей под стенами иезуитского колледжа, не вышло. Не получилось вспомнить, почему целовать, если очень хочется, нельзя.

Получается теперь.

Понимается, глядя на неё, окончательно, что… что ничего у нас быть не может. Не выйдет, ибо слишком поздно, а значит, держаться от Кветославы Крайновой следует подальше. И вчера, значит, была чудовищная ошибка, о которой лучше забыть.

Не вспоминать.

Как и о многом другом.

И я… я уеду, свалю куда-нибудь, когда эта история с куклами-панами закончится, а у меня будет уверенность, что Север в безопасности.

Да.

Так будет лучше.

Глава 33

Апрель, 10

Кутна-Гора, Чехия

Квета

Он уходит около шести, сбегает. Хлопает негромко дверь спальни, скрипит лестница, и на заворчавшего Айта Дим приглушённо шикает, требует замолчать.

Не будить.

И губы в улыбке от того дёргаются сами.

Жаль только, что горечью сия улыбка отдаёт. И глаза, что так и остались огненно сухими, я жмурю с силой, до разноцветных кругов, скребу пальцами подушку, дабы не завизжать, не устроить грандиозную истерику, коя наружу рвётся.

Я же знала, что утром будет… вот так.

Невыносимо.

Не-лов-ко.

Не… много чего. Можно подбирать подходящие и точные определения до обеда, а лучше до вечера или завтра, чтоб из комнаты трусливо не выходить. Пролежать, не шевелясь, весь день в кровати, не вылезать из-под одеяла, под которым скрыться тянет с головой.

Мечтается.

Но… к трём часам нас ждёт у развалин замка Марта, а потому спрятаться не получится, не выйдет отсидеться в комнате и встрече с Димом быть. И надо, наверное, приготовить завтрак, сходить до «Купера», забрать его и пакет с продуктами, которые перед отъездом из Праги я, подумав, купила.

Решила, что холодильник у Дима, как обычно, пустой.

Не ошиблась.

Находится в нём только банка оливок, которые, покрутив, я обратно на полку ставлю. Не пишу, помешкав, записку, ибо вернусь я раньше, чем он.

До «Ада», в самом деле, недалеко.

Десять минут.

В которые я укладываюсь, пробираюсь по непрогретым ещё солнцем безлюдным улицам, что вчера на нас смотрели, видели всё. И холодные стены старых домов помнят, напоминают, как к ним меня толкали, прижимали.

Прочь.

И память, и мысли, и чувство… неловкости?

Неуютности.

Мне не по себе, и кажется, что аккуратные дома, оживая взаправду, наблюдают своими стеклянными глазницами, провожают и смотрят.

Или не дома?

Я оглядываюсь.

И шаг, разрывая стелющийся от реки утренний туман, прибавляю. Почти бегу, спотыкаясь на щербатых камнях, по улице, что вниз уходит резко, сужается ещё больше до каменного коридора, по стенам которого извивается плющ.

Щебечут птицы.

Мирно.

И тихо, только где-то вдали проезжает машина, напоминает невольно про Эрланген, в котором по пустым улицам я тоже ходила. Доходила в гордом одиночестве… И права пани Власта, что жизнь меня учит плохо, не запоминается с первого раза, что гулять одной есть затея дурная и опрометчивая.

Следовало дождаться Дима.

Наверное.

Или нет.

Надо выдохнуть, успокоиться.

У страха велики глаза, и никто за мной не следит, не крадётся следом по средневековым улицам средневекового города. Я сама себе всё придумала, насочиняла с недосыпа, и воображение моё… разгулялось.

Вместе с нервами.

Которые лечить, кажется, пора. И вздыхаю, сжимая ключи и подходя наконец к машине, я нервно, прерывисто. Нажимаю, открывая приветливо моргнувшего фарами «Купера», чтобы внутрь, вновь оглянувшись, сесть и, повернув ключ зажигания, в зеркало взглянуть.

Моргнуть.

Посмотреть, резко обернувшись, ещё раз на угол дом, около которого… никого нет.

И не было.

Не стояла пару секунд назад там чёрная тень, показалось.

— Привиделось, — я говорю уверенно.

И вслух.

Чтоб кисельно-тягучий страх, свернувшийся где-то в животе, прогнать. Поверить себе же, иначе до дурки и параноидной шизофрении будет совсем близко, а мне… нельзя, рано сходить с ума.

У меня, как минимум, пани Власта.

Фанчи.

И ещё каша, рисовая.

Которую сварить следует, вспомнить про масло и соль не забыть. Я ведь сто лет не готовила каши, это из забот Фанчи. Она, выложив на тарелку, любую кашу какао посыпала, а пани Власта ругалась, что сладко, неполезно для ребёнка.

Зубы, опять же, портятся.

Фигура.

Как и от колаче, что — здесь и сейчас, а не в памяти — в хрустящем пакете, горячие. Их приносит Дим, появляется бесшумно и неожиданно в кухонном проеме тогда, когда поглядывать в окно и слушать тишину дому я уже перестаю.

Я довариваю кашу.

Нарезаю сыр и голову поднимаю недоверчиво. Он же замирает по другую сторону стола, прячет руки в карманы спортивных брюк, и промокшая белая футболка, натягивающаяся на груди и плечах, для этого утра слишком.

Мысли портит.

— Тут с вишней. Повидлом. И черникой, — Дим сообщает раздельно.

И ответ выходит тоже раздельным.

Через немыслимые паузы и враз забытые слова.

— Спасибо. А я тут… завтрак. Каша рисовая. Ты раньше… вроде ешь… Или, если нет, то могу…

Запеканку, творог я тоже купила.

Или омлет.

Или что-то другое, но не овсянку.

Я помню, что Дим её терпеть не может. Пусть