— Марта, а вы проводите частные экскурсии? Мы очень хотим с Кветославой взглянуть на Перштейнец, — он произносит это уверенно, твердо, берёт мою руку, видимо, для наглядности этого самого «мы», — но, боюсь, самим нам будет и вполовину не так понятно и интересно, как с вами.

— Для вас проведу, — Марта обещает жарко.

И желание вылить на неё что-нибудь появляется вновь.

Охладится.

— А Дачицкий? — в их наимилейшую беседу я встреваю, выдираю свою ладонь из пальцев Дима, произношу громко. — В «Воспоминаниях» есть что-то про Рудгардов? В его семье велись же летописи.

— Да, но до Микулаша, который начал их вести только лет через десять, летопись была весьма куцей, — Марта хмурится, отвлекается от обольщения. — Урожай, не урожай, пожар на чьей-то мельнице, моровое поветрие. Ничего интерес… хотя… минутку…

Телефон она вытаскивает, ищет что-то торопливо, и к Диму поддается, демонстрирует оцифрованные страницы печатного текста, которые мне не видно, а поэтому под руку к новоиспеченному бармену я ныряю, заглядываю.

Пока Марта едва слышно фыркает, ведет наманикюренным ногтем по кривым неразборчивым строчкам.

Указывает.

— Смотри…те. Тут говорится, что в лето шестьдесят четвертого, в первые морозы, в город пожаловал папский легат. Только ни в каких документах не упоминается, чтобы Пий Четвертый тогда посылал своего легата с какими-то поручениями в Чехию. Я пыталась найти, довольно необычно встретить такую информацию в то время. Те же иезуиты были приглашены в Кутна-Гору гораздо позже.

— А это что за слово?

Про папского легата я скорее угадываю, чем читаю. Не разбираю следующую строку, что к записи этой же прилагается.

— Ворон, — Марта склоняется и щурится. — Ворон прилетел. Я сломала голову, но так и не поняла, что имелось в виду. Может, он так легата образно назвал. Вороны тоже питаются падалью… а в тот и следующий год слишком много костров горело.

— И замок тоже горел, — Дим говорит рассеянно, смотрит будто сквозь.

И «Что такое?» мне спросить хочется сильно.

Но язык я прикусываю, оставляю вопросы к нему на потом.

— Да, к сожалению. Если верить сохранившемуся чертежу, то это было готическое великолепие, построенное с размахом. Некоторые исследователи даже доказывают, что замок, как и Собор Барборы, проектировал сам Ян Парлерж.

— А на чертежи можно будет взглянуть?

— Конечно, — Марта кивает быстро-быстро.

Сияет радостью, которая при взгляде на меня слегка потухает, и вопрос ко мне звучит без былой восторженности:

— Квета, у тебя есть ещё какие-то вопросы?

— Нет, я уже всё, — диктофон я отключаю демонстративно. — Спасибо большое.

— Не уверена, что помогла с Рудгардами, ты и так знала, кажется, больше меня, но в любом случае была рада поговорить, — она собирается, улыбается бегло.

Оставляются двести крон.

И уже прощается, когда Марта вдруг встряхивает головой, проговаривает, смахивая кошелек в сумку, задумчиво:

— За-бав-но. Столько лет никто не интересовался Рудгардами, а тут я за месяц три раза об Альжбете поговорить успела…

[1] Ma cherie (фр.) — Моя дорогая.

[2] Кузмин М. А. «Мне не спится: дух томится…»

[3] Mon coeur (фр.) — Моё сердце.

Глава 31

Квета

— И что ты обо всём этом думаешь? — я спрашиваю, когда Марта уходит.

Хлопает, скрывая её, тяжёлая дверь бара.

Я же перевожу взгляд на Дима.

— Забавный старик — это Герберт. Он приезжал, разговаривал с Мартой. А третий? Кто ещё мог интересоваться последней хозяйкой Перштейнца?

— Убийца. Или просто турист, — Дим отзывается мрачно, возвращается на рабочее место, и я иду следом, оказываюсь по другую сторону бара, оглядываюсь. — Не думаю, что мы это узнаем. Твоя Марта его не запомнила.

— Такой непримечательный мужчина, — её слова я повторяю с досадой, тру, прислоняясь спиной к столешнице, виски.

Рассматриваю каменные полки с выстроившимися в ряд разнокалиберными бутылками, что в неровном свете зала поблёскивают завораживающе, и по этикеткам, цепляясь за знакомые названия, я взглядом скольжу.

Читаю.

— Почему ты спросил про Вальберштайна? И Владислава… Я говорила с Наталкой. Она сказала, что заказ на серебряную куклу был у Владислава из Рожмильтов. А Рожмильты…

— Я помню, — Дим перебивает.

И головы мы поворачиваем синхронно.

Смотрим друг на друга.

— Теперь понятно, какое отношение к этой истории имеешь ты.

— Я не знала, что он бывал в Московии. И ни про какую Альжбету в нашей семье никогда не упоминалось. Владислав женился на Марии фон Кардегг в пятидесятом году, у них было одиннадцать детей. Старший, Ольдржих, занимал должность Величайшего канцлера Богемии. Больше в семейных книгах ничего значимого нет.

— Можешь дополнить пробелы биографии, — он предлагает, хмыкая, отвечает на мой первый вопрос. — Я читал её записи по дороге. Ян из Вальберштайнов был учителем математики. Был, а после, согласно истории, пропал…

— Как и Альжбета. Что там случилось, а? — я спрашиваю риторически.

И вопрос-ответ получаю не менее риторический:

— И что ищут сейчас?

— Город, — я отвечаю сразу.

Прикусываю язык, потому что…

— Подожди…

— А если не только его, Север? Или совсем не его? — Дим вопрошает вкрадчиво, умно, говорит, давая осознать, неторопливо. — Я разговаривал в Либерце с одной знакомой Герберта. Она уверяла, что никакой особой значимости, с которой носился пан, у рода не было и старик на самом деле искал камень Вальберштайнов. Тот самый, что по легенде был привезён из далёкой страны и что не исчез, как считается, в Средние века, а был передан этому самому Яну.

— И сейчас ищут его… Думаешь, Ян мог отдать его Альжбете?

— Она ему нравилась, — Дим отвечает, подумав, кивает каким-то своим мыслям.

Не объясняет.

Замолкает окончательно — подходит шумная компания, делает заказ, который Дим, отвечая на вопросы, в компьютер забивает, подхватывает шейкер, и в блендер он алкоголь наливает.

Смешивает.

Пока я смотрю, наблюдаю за его руками, быстрыми движениями, и гостям не видно, но… я замечаю, вижу, как пальцы на правой подрагивают, не дают сразу взять нож, подводят. И лайм нарезается криво.

Но нарезается.

И вид, что ничего не видела, я делаю, достаю, когда просят рассеяно и как-то лично-привычно, тяжёлые роксы. Уточняю предварительно, что это есть такое, запоминаю, что это есть бокалы.

Для виски.

И иных крепких.

— Домой ты не уйдешь, — он больше утверждает, чем спрашивает.

Выговаривает, когда мы сталкиваемся.

Оказываемся нос к носу.

— Грейпфрут, — фрукт-грейпфрут, прижатый машинально к груди, я ему протягиваю, напоминаю. — Там Хемингуэя ждут.

— Ты невыносимо упрямая, Север, — Дим выдыхает сквозь зубы.

Нависает надо мной, и, чтобы смотреть ему в лицо, голову приходится запрокидывать, глядеть почти зачарованно в тёмные глаза. Обкусывать губы, дабы правда не сорвалась, не Диму я буду