Шрифт:
Закладка:
— Марта, а вы проводите частные экскурсии? Мы очень хотим с Кветославой взглянуть на Перштейнец, — он произносит это уверенно, твердо, берёт мою руку, видимо, для наглядности этого самого «мы», — но, боюсь, самим нам будет и вполовину не так понятно и интересно, как с вами.
— Для вас проведу, — Марта обещает жарко.
И желание вылить на неё что-нибудь появляется вновь.
Охладится.
— А Дачицкий? — в их наимилейшую беседу я встреваю, выдираю свою ладонь из пальцев Дима, произношу громко. — В «Воспоминаниях» есть что-то про Рудгардов? В его семье велись же летописи.
— Да, но до Микулаша, который начал их вести только лет через десять, летопись была весьма куцей, — Марта хмурится, отвлекается от обольщения. — Урожай, не урожай, пожар на чьей-то мельнице, моровое поветрие. Ничего интерес… хотя… минутку…
Телефон она вытаскивает, ищет что-то торопливо, и к Диму поддается, демонстрирует оцифрованные страницы печатного текста, которые мне не видно, а поэтому под руку к новоиспеченному бармену я ныряю, заглядываю.
Пока Марта едва слышно фыркает, ведет наманикюренным ногтем по кривым неразборчивым строчкам.
Указывает.
— Смотри…те. Тут говорится, что в лето шестьдесят четвертого, в первые морозы, в город пожаловал папский легат. Только ни в каких документах не упоминается, чтобы Пий Четвертый тогда посылал своего легата с какими-то поручениями в Чехию. Я пыталась найти, довольно необычно встретить такую информацию в то время. Те же иезуиты были приглашены в Кутна-Гору гораздо позже.
— А это что за слово?
Про папского легата я скорее угадываю, чем читаю. Не разбираю следующую строку, что к записи этой же прилагается.
— Ворон, — Марта склоняется и щурится. — Ворон прилетел. Я сломала голову, но так и не поняла, что имелось в виду. Может, он так легата образно назвал. Вороны тоже питаются падалью… а в тот и следующий год слишком много костров горело.
— И замок тоже горел, — Дим говорит рассеянно, смотрит будто сквозь.
И «Что такое?» мне спросить хочется сильно.
Но язык я прикусываю, оставляю вопросы к нему на потом.
— Да, к сожалению. Если верить сохранившемуся чертежу, то это было готическое великолепие, построенное с размахом. Некоторые исследователи даже доказывают, что замок, как и Собор Барборы, проектировал сам Ян Парлерж.
— А на чертежи можно будет взглянуть?
— Конечно, — Марта кивает быстро-быстро.
Сияет радостью, которая при взгляде на меня слегка потухает, и вопрос ко мне звучит без былой восторженности:
— Квета, у тебя есть ещё какие-то вопросы?
— Нет, я уже всё, — диктофон я отключаю демонстративно. — Спасибо большое.
— Не уверена, что помогла с Рудгардами, ты и так знала, кажется, больше меня, но в любом случае была рада поговорить, — она собирается, улыбается бегло.
Оставляются двести крон.
И уже прощается, когда Марта вдруг встряхивает головой, проговаривает, смахивая кошелек в сумку, задумчиво:
— За-бав-но. Столько лет никто не интересовался Рудгардами, а тут я за месяц три раза об Альжбете поговорить успела…
[1] Ma cherie (фр.) — Моя дорогая.
[2] Кузмин М. А. «Мне не спится: дух томится…»
[3] Mon coeur (фр.) — Моё сердце.
Глава 31
Квета
— И что ты обо всём этом думаешь? — я спрашиваю, когда Марта уходит.
Хлопает, скрывая её, тяжёлая дверь бара.
Я же перевожу взгляд на Дима.
— Забавный старик — это Герберт. Он приезжал, разговаривал с Мартой. А третий? Кто ещё мог интересоваться последней хозяйкой Перштейнца?
— Убийца. Или просто турист, — Дим отзывается мрачно, возвращается на рабочее место, и я иду следом, оказываюсь по другую сторону бара, оглядываюсь. — Не думаю, что мы это узнаем. Твоя Марта его не запомнила.
— Такой непримечательный мужчина, — её слова я повторяю с досадой, тру, прислоняясь спиной к столешнице, виски.
Рассматриваю каменные полки с выстроившимися в ряд разнокалиберными бутылками, что в неровном свете зала поблёскивают завораживающе, и по этикеткам, цепляясь за знакомые названия, я взглядом скольжу.
Читаю.
— Почему ты спросил про Вальберштайна? И Владислава… Я говорила с Наталкой. Она сказала, что заказ на серебряную куклу был у Владислава из Рожмильтов. А Рожмильты…
— Я помню, — Дим перебивает.
И головы мы поворачиваем синхронно.
Смотрим друг на друга.
— Теперь понятно, какое отношение к этой истории имеешь ты.
— Я не знала, что он бывал в Московии. И ни про какую Альжбету в нашей семье никогда не упоминалось. Владислав женился на Марии фон Кардегг в пятидесятом году, у них было одиннадцать детей. Старший, Ольдржих, занимал должность Величайшего канцлера Богемии. Больше в семейных книгах ничего значимого нет.
— Можешь дополнить пробелы биографии, — он предлагает, хмыкая, отвечает на мой первый вопрос. — Я читал её записи по дороге. Ян из Вальберштайнов был учителем математики. Был, а после, согласно истории, пропал…
— Как и Альжбета. Что там случилось, а? — я спрашиваю риторически.
И вопрос-ответ получаю не менее риторический:
— И что ищут сейчас?
— Город, — я отвечаю сразу.
Прикусываю язык, потому что…
— Подожди…
— А если не только его, Север? Или совсем не его? — Дим вопрошает вкрадчиво, умно, говорит, давая осознать, неторопливо. — Я разговаривал в Либерце с одной знакомой Герберта. Она уверяла, что никакой особой значимости, с которой носился пан, у рода не было и старик на самом деле искал камень Вальберштайнов. Тот самый, что по легенде был привезён из далёкой страны и что не исчез, как считается, в Средние века, а был передан этому самому Яну.
— И сейчас ищут его… Думаешь, Ян мог отдать его Альжбете?
— Она ему нравилась, — Дим отвечает, подумав, кивает каким-то своим мыслям.
Не объясняет.
Замолкает окончательно — подходит шумная компания, делает заказ, который Дим, отвечая на вопросы, в компьютер забивает, подхватывает шейкер, и в блендер он алкоголь наливает.
Смешивает.
Пока я смотрю, наблюдаю за его руками, быстрыми движениями, и гостям не видно, но… я замечаю, вижу, как пальцы на правой подрагивают, не дают сразу взять нож, подводят. И лайм нарезается криво.
Но нарезается.
И вид, что ничего не видела, я делаю, достаю, когда просят рассеяно и как-то лично-привычно, тяжёлые роксы. Уточняю предварительно, что это есть такое, запоминаю, что это есть бокалы.
Для виски.
И иных крепких.
— Домой ты не уйдешь, — он больше утверждает, чем спрашивает.
Выговаривает, когда мы сталкиваемся.
Оказываемся нос к носу.
— Грейпфрут, — фрукт-грейпфрут, прижатый машинально к груди, я ему протягиваю, напоминаю. — Там Хемингуэя ждут.
— Ты невыносимо упрямая, Север, — Дим выдыхает сквозь зубы.
Нависает надо мной, и, чтобы смотреть ему в лицо, голову приходится запрокидывать, глядеть почти зачарованно в тёмные глаза. Обкусывать губы, дабы правда не сорвалась, не Диму я буду
