— Ma cherie, что, кроме скуки и уныния, тебя может ждать в забытой всеми провинции? — он вопрошает саркастически, выгибает бровь. — Впрочем, не отвечай. У вас это общее, я понял. Глухомань и аборигены — есть новый тренд, раз уж и Кветославу Крайнову, и Агату Мийову туда понесло.

— Агу? Опять в Кутна-Гору? — главное я выцепляю.

Взираю изумлённо, пока Кобо хмыкает, удивляет ещё больше:

— В Либерец. В выходные забегала, молила сделать из патлатого чудовища красавицу. Я, конечно, сделал, что мог… — паузу он выдерживает выразительную, говорит с каждым словом всё более язвительно, и пальцами по моей руке он ведет многообещающе, щекочет, — вот ты, ma cherie, поблагодари гены, что родилась красавицей. Не всем так повезло в этом жестоком мире.

— Кобо… — в его имя ехидство я вкладываю.

Вскидываю иронично брови.

Копирую, стукая по пальцам, невинную мимику лучшего стилиста Праги и одного из лучших Европы, поскольку Аге он про красоту и гены тоже говорил, а до неё кому-то ещё, повторял слово в слово.

Всем ma cherie он мурлычет это.

— Твоя подруга бронировала номер в то время, как я творил красоту, — Кобо демонстративно разводит руками, кривит недовольное лицо, потому что приличия ради от отвешенного комплемента следовало восторженно засиять.

Игра того требует.

Но…

— Кобо, а на какое число она отель бронировала?

— Не помню, — плечами он пожимает небрежно, отпивает, держа изящно и манерно чашку, кофе, который остыть опять успел. — Кажется, на пятое число. Или шестое? Ma cherie, что за вопросы и переполох? Ей не следовало там быть?

Не следовало.

Пятого вечером в Либерец приехали мы, а ночью случился пожар, который не случайность и который вполне мог устроить… Марек, Алехандро или Любош, что в городе по тому или иному поводу все тоже вдруг оказались.

Теперь ещё и Ага.

Тогда, в кафе, пан Герберт видел их всех четверых… могло оказаться, что испугался он Агу? Она выбежала следом за мной, она рассказала мне про профессора Вайнриха, посоветовала. У неё, в конце концов, были запасные ключи от моей квартиры.

И в Либерце она, получается, тоже была.

И… и думать на Агу сродни предательству. Мы вместе с того детства, что остаётся на фотографиях и, к счастью, не помнится. Мы на пару таскали мамины помады, когда нам было пять и быть взрослыми хотелось очень, а после терпели, пока Фанчи, причитая и охая, тайком отмывала наши размалёванные физиономии. Мы обе учились целоваться на киви и помидорах, признав единодушно, что на первых выходит вкуснее. Мы вдвоем собирались на выпускной бал, доводя Кобо до белого каления и нервного тика.

Это же Ага сообщила мне, что я прошла на журналистику, и радостно визжала, что вот эта, заумная хичкоковская блондинка, её подруга.

Она не могла стукнуть Фанчи по голове, она не могла убить пана Герберта, она не может быть замешенной в этом всём. Должны быть объяснения, потому что иначе быть просто не может.

Она не мо-гла.

Мгла.

— Не мог-гла — мгла. Мгла — не мо-гла, — я шепчу всю дорогу до Кутна-Горы, повторяю ожесточённо.

Сжимаю до побелевших пальцев руль, и кто бы раньше рассказал мне, как это дико и тошно подозревать в страшном и непоправимом самых близких. Тех, кому, всегда считалось, можно доверять и рассказывать, если не абсолютно всё, то точно многое.

Того, кто свой по определению.

— Что же ты не отвечаешь, Ага… — у меня вырывается стоном.

Отчаянием.

Бросается телефон на соседнее сидение.

А «Купер» около бара Йиржи, в котором с Мартой, хорошей девочкой и знатоком Дачицкого, я условилась встретиться ещё вчера. Мы договорились на три, и до назначенного времени осталось десять минут.

Пора идти.

Вот только я продолжаю сидеть, разглядываю невидящим взглядом каменные дома и ряд машин перед «Купером». И выйти из машины я себе заставляю, когда остается всего три минуты, перехожу улицу и по длинной лестнице сбегаю. Толкаю тяжёлую дверь бара, слепну от полумрака зала, из-за которого в первое мгновение я уверена, что мне грезится.

Чудится в обманчивом полусвете и антураже инферно, но…

…но, пролетев половину расстояния до барной стойки по инерции, я запинаюсь, а он поднимает голову.

— Дим? Что ты тут делаешь?

— Работаю, — он произносит ёмко.

Невозмутимо.

Расставляет, прекращая протирать и без того надраенную поверхность, руки, упирается, и мышцы под тонкой чёрной тканью рубашки напрягаются, вырисовываются слишком явственно.

Напоминают.

Когда в подобном виде я его последний раз видела. Расстёгнуты две верхние пуговицы, а щёки выбриты до синевы, как и тогда. Вот только теперь он смотрит на меня нечитаемо, не разобрать о чём думает.

— Барменом? — непослушные губы я разлепляю.

Уточняю глупое.

Очевидное.

Невозможное, потому что он врач.

До мозга костей он врач, хирург. Я никогда не забуду тот восторг и упоение, с которыми он рассказывал о первой операции, где ему дали ассистировать, взяли туда, в операционную. И я уверена, что и тогда, и сейчас операционная для него подобна святилищу, чему-то сакральному, почти божественному, необъяснимому для людей обычных и простых.

Он и не пытался объяснить.

Он рассказывал.

Взахлёб.

У него горели глаза, а на губах плясала идиотская улыбка, от которой неудержимо хотелось улыбнуться в ответ. Я и улыбалась, смеялась, наблюдая, как Дарийка огрела его подушкой и возмущенно завопила, что в комнату без стука нельзя и что он-де, чокнутый и поехавший придурок, важный разговор прервал.

Разговор этот мы вели по видеозвонку.

И можно было остро завидовать, что они там, за тысячи километров от меня, сражаются привычно, переругиваются, как только брат с сестрой и могут. И, придавив вопящую Дарийку с подушкой к кровати, Дим проорал специально для меня: «Я крючки держал, и подкожку дали шить, представляешь, Север?!»

Нет.

Я не представляла.

И что есть такое «крючки Фарабефа» я позже гуглила, узнала разницу между пинцетом анатомическим и хирургическим.

— Диплом есть, — Дим поводит плечом.

Вырывает из памяти.

— Это сумасшествие, неправильно, ты…

— А ты? — он вопрошает резко, сухо, обрывает. — Ты зачем здесь, Север?

— О встрече договорилась.

— Тогда это к тебе, — он кивает головой, смотрит мне за спину.

И обернуться, что немыслимо трудно, всё же приходится. Улыбнуться, потому что Марта, хорошая девочка и знаток Дачицкого, оказывается приятельницей Йиржи, с которой меня уже знакомили и голос которой я вчера не признала.

Не сообразила.

— Марта сказала, что у неё берут интервью для крутого журнала, — Дим усмехается.

Задерживается на мне непонятным взглядом, словно сказать что-то ещё