Шрифт:
Закладка:
Пожалуй.
И, прикрывая глаза, помандер на платье кукольной Альжбеты я вспоминаю.
Он — круглый, с филигранным узором — висел на золотой цепочке, что вокруг талии была обмотана. И значения я ему не придала, не обратила внимания.
— У твоей куклы необычный помандер, даже совсем, наверное, не помандер. Больше смахивает на тайник. Он и открывается так… замысловато. Я тебе покажу. Два вечера ломали с Лукой голову, пытаясь открыть. Ветка, мой жених — гений. Я прошлый раз ошиблась.
— Что там? — я выговариваю кое-как.
Онемевшими губами.
Наверно, побелевшими.
От страха, что под натиском Наталкиной бодрости и энтузиазма застывает, позволяет сделать вдох, и руку, чтобы положить на макушку Айту и провести ею по жесткой шерсти, я поднимаю медленно, через силу.
— Рубин, — Наталка отвечает, помедлив. — Мелкий, но такой красный. Никогда таких не видела, а ты знаешь, что у Каты парюра руби… Эй…
Она восклицает гневно.
Слышится неразборчивая перебранка, громкое шуршание, после коего в динамике звучит уже мужской голос.
Педантичный.
— Квета, здравствуй, это Лука. Рубин подлинный, старинный. Двадцать восемь граней. Три карата. Крайне интересная огранка. Смею предположить, это один из первых вариантов «сердца», если считать, что камень был положен в тайник тогда же, когда сделали куклу. Сказал бы, что отчасти похож на «розу», но у «розы» нет павильона.
— Что?
— Дай сюда! — Наталка кипишует, воюет, судя по шороху, с гением.
Побеждает.
Поскольку дальше продолжает вновь она:
— Этот умник хочет сказать, что у огранки «роза» нет нижней части, а у твоего камня она есть. И очень острая, в украшения так не делают. Или делают, но очень редко. Весьма интересно, для чего гранили. Куда такое потом вставить можно, а? Есть мысли, Ветка?
— Нет.
— Жаль, — Наталка вздыхает шумно, печалится совсем не печально, и зевает она смачно, заразительно. — Тогда мы спать. Кукла, подтверждаю, шестнадцатого века. Ещё я нашла, что Йистабницкому, тому самому, что знаменитый пупетье, часто присылали заказы из Горы Кутна, после которых он рассчитывался с лавочниками и прочими. Вот тебе, в общем, косвенное подтверждение наличия города, — она припечатывает гордо, бормочет и задумчиво, и задорно. — Так-с… это я сказала. Про тайник и сокровище сказали. Лука, мы всё сказали? Мы всё сказали, Ветка. До завтра.
— До завтра, — я отзываюсь эхом.
Вслушиваюсь в быстро-частые гудки, опуская руку, ещё секунд десять. И, пожалуй, от камней драгоценных тошнить меня скоро будет. Как-то слишком много их в последнее время вокруг меня развилось.
— Она не писала про рубин, Айт, — я проговариваю задумчиво.
Скашиваю глаза на экран телефона, что светом вдруг вспыхивает, показывает сообщение, вверху которого имя помощницы пани Власты чернеет. Гипнотизирует, заставляя враз перестать думать про рубины и куклы.
И пальцем по экрану, открывая, я провожу торопливо.
Читаю пару выверенных в каждом своём слове строчек, которые ещё вечером отправлены были, дошли почему-то только сейчас.
Или это я не заметила?
В моей же манере не замечать близких.
Докучать им.
Названивать который день крайне неуместно и в разрез с правилами хорошего тона, кои, как думалось пани Власте, мне хотя бы отчасти привили. Ошибочно думалось, потому что каждый день из последних пяти я ей звонила, а она не отвечала.
Не замечала.
И даже вежливую просьбу больше не докучать, передала не сама пани Власта, а её учтивая и сверх меры идеальная помощница, что день за днём мне монотонно и равнодушно говорила о неурочном времени для общения, чтоб её.
И всех.
— Я ненавижу её, Айт, — я сообщаю, ударяясь затылком об стену, глухо.
Признаюсь под внезапный скрежет замка.
И дверь открывается раньше, чем сообразить и встать я успеваю. У меня выходит только поднять голову, посмотреть.
— Север…
Дим произносит недоумённо.
Останавливается, словно на невидимую стену напарываясь. И рюкзак, что звякает ключами, он опускает не глядя, смотрит на меня.
Пристально.
Я же поднимаюсь, отталкиваюсь неловко от стены. И холл, не отводя взгляда от Дима, я пересекаю незаметно, врезаюсь в него, чтобы на шее повиснуть, обхватить крепко-крепко руками, и носом, что начинает предательски щипать, в ворот куртки я ему утыкаюсь.
Касаюсь горячей кожи и щекой, и губами.
Дышу.
Пусть позже и пожалею, пойму, что так нельзя. Не стоит опять, снова и в который раз создавать ошибку, о которой забыть будет надо. Следует держать себя в руках, не вешаться вот так, но… не могу, у меня не хватает сил.
И без него в эту минуту я сломаюсь.
— Ты чего?
Ничего.
Или всё сразу.
А ещё пани Власта, что… что вычеркнула, просто вычеркнула меня из своей жизни, перестала замечать. Ненавидь она меня, было бы не так страшно, не так больно, не до разрывающего на части крика, что в горле застревает, душит, не давая дышать и кричать.
За что она вот так?
Она же — всё, что у меня есть, осталось.
Фанчи, дядя Савоуш, тётя Инга, дядя Владя… они меня любят, просят звонить и не забывать, спрашивают про дела и жизнь, но они… не родные. У них у всех есть те, кто роднее и ближе, нужнее, кому набирают каждый день, а не раз в две недели или месяц. Те, о ком они думают и переживают каждый день.
И Фанчи ежедневно набирает дочери, что живёт в Палермо с мужем, она всегда уезжает к ним летом и на Рождество. Дядя Савоуш постоянно интересуется, где шатается его непутевая и «маловозрастная» племянница, которую он воспитывал чуть ли не больше, чем его сестра. У тёти Инги — Дарийка, у дяди Владя — Дим, которые свои, с радостями, проблемами, плохим и хорошим, но они свои, а я…
Я перестала существовать для единственного во всем мире родного мне человека. Пани Власта не видит меня также, как никогда она не видит официантов и швейцаров в отелях. Они не существуют для неё, и я теперь тоже.
— Расскажешь?
Нет.
Я мотаю головой.
Пугаюсь, что отстраниться и заглянуть в глаза он попытается, и пальцы оттого я сжимаю крепче, до судороги, прилипаю окончательно, не оторвать. Молчу, пусть Дим и ждёт, надеется, что я объясню и расскажу. И руки на талию он мне кладёт осторожно, обнимает невесомо, проводит по спине и волосам.
— Ты всё равно расскажешь, — Дим говорит убежденно, будто обещает. — Потом.
Когда-нибудь.
Возможно…
А даже, если и
