Лошади, расширяя ноздри и вдыхая запахи выжженной травы и горячего, несмотря на раннее утро ветра, бодро пошли по накатанной степной дороге, унося меня всё дальше от родимого порога. Я не смотрел назад, но чувствовал, что мать всё ещё машет мне рукой, всё глядит вослед, молится, призывая покровительство Божьей Матери и всех ангелов небесных, дабы уберегли и защитили в дороге её чадо.

Когда мы отъехали от хутора на приличное расстояние, я всё же не выдержал и, свесившись в сторону, оглянулся.

Хутор наш и ветряк, возвышающийся на пригорке, такой большой вблизи, теперь съёжились, стали похожи на детские игрушки, которые вырезал мне из липы когда-то дядька Василь. А фигурка матери, выбежавшей за тын и застывшей с поднятой рукой, и вовсе могла бы уместиться теперь в моём кулаке. И ещё горше сделалось у меня на сердце, ещё покаяннее сжалось оно от мысли: почему не махнул я матери на прощание, не сказал ей ни одного ласкового слова…

Дядька Василь, словно догадавшись о том, что со мной происходит, ласково потрепал меня по плечу, мол, крепись, казак, атаманом будешь.

Мы долго ехали молча. Я, всё ещё занятый своими переживаниями, отрешённо разглядывал округу.

Редкие деревья, попадавшиеся нам, стояли без листьев и были опутаны паутиной, земля на распаханных полях потрескалась, а чахлые и редкие всходы, которые не тронула саранча, раньше срока пожелтели, иссохли. Время от времени мой взор упирался в могучую батькину спину.

Он ехал впереди нас на некотором отдалении и, очевидно, пребывал в хорошем настроении, ибо напевал любимую думу про казака Байду…

Гружёная лошадь, которую вёл в поводу дядька Василь, проваливалась в глубокой пыли, плелась лениво, замедляя наш ход.

Расстояние между нами и батькой понемногу увеличивалось, заставляя меня волноваться теперь уже о том, что мы можем и вовсе отстать от него.

Вдруг конь дядьки Василя остановился и всхрапнул.

В нескольких шагах от нас дорогу переползала большая степная гадюка, медленно извиваясь серым, с тёмным рисунком на спине, упругим телом.

При нашем приближении она тут же свернулась в тугой клубок, вздёрнула вверх угловатую голову и, высунув чёрный раздвоенный язык, зашипела.

Мне доводилось и раньше видеть змей, в основном ужей, которых было немало подле ставка. Попадались и небольшие ядовитые гады.

Но эта была какой-то необычно огромной и толстой. Мне показалось, что узкие, как щели в ставнях хаты, зрачки гадюки устремлены прямо на меня. Озноб прошёл по всему моему телу.

Вздрогнул и дядька Василь.

Он быстро вытянул из седельной сумки пистолет, взвёл курок и, почти не целясь, выстрелил.

Пуля снесла гадюке голову. Но ещё страшнее было от того, что её обезглавленное тело, никак не желая проститься с жизнью, ещё долго продолжало извиваться в пыли.

На выстрел подскакал к нам батька, сердито выговорил дядьке Василю:

– Ты никак сказывся, Василь! Чего без нужды пуляешь?

– Да я, пан-брат сотник, – дядька Василь, несмотря на то что отец теперь сотником не являлся, всегда величал его по-прежнему, – этих гадин на дух не переношу. Ещё парубком меня одна такая за ногу цапнула – чуть Богу душу не отдал! С тех пор и воюю с ними… Где ни встречу эту тварь, пройти мимо не могу!

Батька только рукой махнул: «Умеешь ты отбрехаться!»

Мы двинулись дальше. Только теперь уже батька ехал рядом, и от этого на душе моей стало спокойно. Но спокойствие длилось недолго.

На развилке кобеляцкого шляха с дорогами на Полтаву и Кременчуг нас едва не сшибла панская карета, запряжённая четвёркой белых лошадей.

– Отойди! Прочь с дороги! Посторонись! – размахивая плетями, голосили вразнобой скачущие впереди кареты вооружённые гайдуки, разодетые, точно паны, в меховые кунтуши с золотыми шнурами и алые плащи.

Мы едва успели прижаться к обочине, как мимо нас, вздымая вихри золотистой пыли, пронеслась карета. Как ни мгновенно это случилось, я успел заметить, что на дверце невиданной мною колесницы красовался алый щит и какие-то серебряные загогулины, а в окошке её промелькнули два лица: мужское, сумрачное, с вислыми усами и гладким подбородком, и детское, бледное, не понять – хлопчика или дивчины… Мужчина окинул нас взглядом высокомерным и безучастным: так смотрят на придорожный камень или на поваленное дерево…

Карета умчалась.

Батька снял свою меховую шапку с серым шлыком и, стряхнув ею пыль с кунтуша, пробормотал:

– Неужто сам пан подкормий киевский Юрий Немирич в Кобеляки намылился? Похоже, что так! Его герб на карете…

– Батька, а что такое герб? – полюбопытствовал я.

– Это знак отличительный. Он у каждого ляшского пана имеется. У пана Немирича зовётся «Клямры». Серебряные щипцы, скрещённые на алом поле, – пояснил батька, натягивая шапку и продолжая вслух размышлять: – Какая же нелёгкая пана подкормия в Кобеляки понесла?

– Так я, пан-брат сотник, разумею одно только, – рассудительно заметил дядька Василь, – паны приезжают затем, чтоб грошей новых раздобыть и над народом поглумиться… Вот теми щипцами, что у него на щите, пан Немирич и будет со старосты кобеляцкого оброк вытягивать… А не вытянет сам, жолнеров пришлёт. Ты ж знаешь – ляхи на расправу скоры…

– Батька, а почему у нас с тобою герба нет? – спросил я.

Батька и дядька Василь расхохотались:

– Вот станешь паном, сынку, и заведёшь себе герб…

– Я паном быть не желаю. Я казаком буду!

– Да ты уже казак, коли так судишь… – похвалил меня батька.

И ещё одно происшествие случилось по дороге, уже на подъезде к Кременчугу.

В одном сельце, которое мы проезжали, возле небольшой деревянной церкви столпились люди – десятка три селян разного возраста. Среди них выделялся невысокий, худосочный поп в выгоревшей рясе. Селяне что-то кричали, а батюшка всё вздымал вверх деревянный крест, словно пытаясь их успокоить.

Перед людьми по паперти туда-сюда метался чернявый человечек в колпаке, в длиннополом кафтане иноземного кроя, поверх которого, несмотря на полуденный зной, был накинут чёрный плащ. Этот плащ во время его метаний вздымался за спиной у человечка, как крылья ворона.

Мы подъехали. Батька спросил у старика, стоящего с краю:

– Что у вас деется, мил человек? Отчего такой шум перед храмом Божьим?

Старик окинул нас внимательным взглядом и пояснил:

– Да то и происходит, сынку! Арендатор-христопродавец в храм Божий не пускает. Самочинно взял и свой амбарный замок на дверь навесил… Говорит, пока десять грошей не заплатим, ни крестить, ни венчать, ни отпевать никого не даст. О святом причастии в день воскресный я уже и не говорю… А где ж эти клятые гроши взять, скажи? Ты