После подавления казачьих восстаний Павлюка, Остряницы и Гуни Богдан Хмельницкий, успевший к этому времени стать генеральным писарем – вторым после гетмана человеком в войске, попал в Речи Посполитой в немилость – был низведён до сотника. Но не побоялся похлопотать за моего батьку перед польским комиссаром Петром Комаровским, к которому теперь в украинных землях перешла гетманская власть.

– Я молюсь, и вы молитесь за Богдана, – говорил батька нам с матерью, крестясь на икону Спасителя. – Кабы не вписал Хмельницкий меня в реестр, не видать бы нам ни хутора, ни земли… В лучшем случае, подобно многим сотоварищам, записали бы меня в мещане, а то ещё и угодил бы в холопы к тому же пану Немиричу, и вы вместе со мной…

На отцовском хуторе близ Кобеляк прошли самые счастливые годы моего детства.

Хутор состоял из десятка светлых хат-мазанок. Его окружали благоуханные вишнёвые и яблоневые сады. За ними простирались, сколько видит взор, чередующиеся меж собой тучные пастбища, пахотные земли с жирным, словно масло, чернозёмом и древние дубовые рощи, в сени которых и в знойный день ощущалась прохлада. В большом круглом ставке подле нашего хутора плескались огромные караси и важно плавали домашние гуси и утки. На косогоре неутомимо махала деревянными крыльями ветряная мельница – ветряк. А над всем этим изо дня в день катилось по небу то нежно-ласковое, то беспощадно-жгучее светило. Когда же наступала ночь, высыпали на чёрный бархат неба огромные, величиной с кулак, зироньки – яркие звёзды, которые искрились и переливались, кружились в своём небесном хороводе, как парубки и дивчата в дни весенних и летних праздников.

Но верно говорят, что вечных праздников не бывает и счастливая пора детства когда-то заканчивается.

В канун моего семилетия настал и мой черёд познать эту простую истину.

Год 1647-й выдался необычным. Он принёс сразу два солнечных затмения – после Святок, и в самой середине лета. Затмения Солнца, по поверьям, ничего доброго не сулили. Уже в конце весны с Дикого поля в невиданном множестве налетела саранча и в считаные дни уничтожила все посевы в округе. В это же время надвое расколола ночной небосклон падучая звезда. Ещё один недобрый знак.

Были и другие вещие знамения. Одной старухе в Кобеляках во сне явился Николай-угодник и предрёк скорый конец света. К местному дьячку с таким же предостережением приходила Пресвятая Дева…

А однажды на закате мы с матерью увидели, как облака сложились в крест и он запылал алым цветом.

Мать побежала в хату, бухнулась на колени перед иконами в красном углу и принялась истово молиться, чтобы не случилось татарского набега, мора, войны или других напастей, сулящих погибель всему роду человеческому…

В один из знойных летних дней прискакал на хутор гонец. Он привёз батьке приглашение навестить Хмельницкого, но почему-то не в Суботове, где у него было семейное имение, а в чигиринском доме.

– Что это Богдан удумал гостей созывать среди такого необычного лета, да ещё в Чигирине? – Отец задумчиво потеребил оселедец.

Я услышал, как он говорил матери:

– Не шибко охота тащиться мне в Чигирин по такому пеклу, но и отказаться от приглашения старшего друга и благодетеля не могу.

– Батька, возьми меня с собой… – взмолился я, преданно заглядывая ему в глаза и с замиранием сердца ожидая ответа.

– И то, Остап, возьми Кольшу, чего ему здесь чахлые лопухи палкой сшибать да у моей юбки крутиться, – неожиданно поддержала меня мать, качавшая на руках младшую сестру Оксану, родившуюся прошлым летом. – У Хмельницкого ведь сынок – ровня нашему, пусть познакомятся.

– Добре! – улыбнулся он. – Собирайся, Мыкола!

Отправились в Чигирин мы втроём: батька, я и дядька Василь Костырка – в прошлом отцовский джура, то есть оруженосец, а ныне – конюх и помощник по хуторскому хозяйству, добродушный и словоохотливый казак.

Ради поездки в Чигирин батька, обычно неприхотливый в одежде, принарядился. Извлёк из огромного сундука-скрыни новые шаровары серого цвета и синий жупан с латунными пуговицами, обулся в новые сапоги и подпоясался широким шёлковым поясом, снятым с какого-то богатого турка. Заткнул за пояс кинжал с серебряными насечками, а сбоку привесил саблю, украшенную позолотой и цветными каменьями.

Дядька Василь накинул на спину отцова крапчатого коня алый бархатный чепрак, надел новое седло.

И меня мать нарядила, словно на праздничный молебен в Кобеляцкую церковь, в такие же, как у батьки, кунтуш и шаровары, только скроенные по моему росту, достала из того же сундука мягкие сапожки из замши.

Ехать мы собрались о три-конь. Батька на своём жеребце, дядька Василь – на своём коне. Он же должен был вести в поводу пегую лошадь, гружённую гостинцами: салом, копчёной рыбой и двумя большими баклагами с горилкой и мёдом.

Я уже умел самостоятельно держаться в седле, но батька ехать мне на коне самому не разрешил, мол, дорога дальняя и всякое на ней может случиться. Поэтому место мне было определено в седле у дядьки Василя.

– Если выедем на самой ранней зорьке, – рассуждал батька, – то успеем до полудня выбраться на шлях, ведущий от Полтавы к Кременчугской крепости. Там на пароме можно будет переправиться через Днепр…

Так и сделали.

Мать, уторкав сестру в люльке, вышла проводить нас в дорогу.

Я впервые в своей жизни надолго расставался с ней, но был так рад, что еду с батькой, что вовсе не думал об этом.

И лишь когда, прощаясь, заглянул в её наполненные слезами очи и она обняла меня крепко, точно не хотела отпускать от себя, в сердце у меня что-то дрогнуло и зазвенело, словно надорванная струна бандуры. И так горько сделалось на душе, что я поторопился вырваться из ласковых материнских рук и побежал к воротам, где уже на конях ждали меня батька и дядька Василь. Я бежал изо всех сил, а материнские невысказанные слова всё звенели в моей душе оборванной струной: «Постой, сыночек, оглянись! Воротись ко мне, обними ещё разок, припади к любящему тебя сердцу, запасись впрок его добротой и лаской, равных которым ни от кого в своей жизни не дождёшься…»

Но я так испугался нахлынувших чувств, а более того, что, обернувшись и обняв мать ещё раз, вдруг расплачусь и тем самым опозорю себя навеки вечные в глазах батьки и дядьки Василя, ибо настоящие казаки не плачут, что не оглянулся, не воротился к матери и не обнял её ещё раз…

Дядька Василь, едва я приблизился к нему, нагнувшись с седла, подхватил меня и усадил перед собой.

Батька махнул рукой: