Шрифт:
Закладка:
– Коваль, коваль, ковалёк,
Подкуй чоботок…
– Отчего не подковать?
Вот гвоздь, вот подкова,
Раз-два, и – готово!
Вж-ж-жиг!
На этом «вжиг» он своим указательным пальцем с твёрдым заусенистым ногтем принимался легонько щекотать мою ступню. Я вмиг переставал хныкать, заливался смехом, а батька всё щекотал и щекотал, до тех пор, пока мать не вызволяла меня из цепких отцовских рук и не возвращала в колыбель…
А ещё я запомнил, как родители пели. Пели они всегда порознь, и каждый своё.
Голос у отца был густой и низкий, но красивый, а песни или, верней сказать, думы – все сплошь казацкие: про гетманов Свирьговского и Наливайко, про отступника Тетеренко и атамана Байду…
Слова думы про Байду накрепко засели в моей памяти с тех самых пор, как стал я разуметь их смысл.
Ой, у Царигради на рыночку
Пьёт Байда мёд-горилочку;
Ой пьёт Байда и не день, не два,
Не одну ночку и не одну годыночку… —
задушевно выводил батька, хмуря клокастые брови и поглаживая вислые усы.
Пел он так выразительно, что всё, о чём шла речь в думе, буквально вставало перед моими широко раскрытыми глазами. И как пришёл на тот рынок турецкий султан, и как предложил он Байде посвататься к своей дочке, обещая царство своё в придачу, и как ответил ему гордый Байда, что вера у турецкого султана поганая и дочка такая же. Разгневался тут султан да крикнул слугам своим: «Возьмите Байду и звьяжите, на гак ребром зачепите!»
Тут я всегда глядел на крюк под потолком, на котором висела прежде моя колыбель, и представлял, как мучительно больно было бедному Байде корчиться на этом гаке. Но Байда был не промах! Вися на крюке, он позвал своего джуру и приказал, чтобы принёс лук тугой и стрел пучок, а султану турецкому сказал, что хочет подстрелить для его дочки три голубочка. Глупый султан поверил, разрешил джуре дать Байде лук и стрелы. Байда выпустил три стрелы и сразил султана, султаншу и их дочку поганую, приговаривая: «Вот тебе, царю турецкий, за Байдину казнь! Будешь ты теперь в сырой земле гнить, а я на вороном коне по степи скакать!»
Мать сердилась и качала головой.
– Что ты дитё малое пугаешь страстями такими! – и так же, как я, испуганно взирала на гак под перекладиной.
Батька сурово посверкивал очами:
– Он – козак! И песни козацьки розумить должен!
Но и у самой матушки песни были суровыми и печальными, отцовской любимой думе под стать. Я хорошо помню ту, что она распевала чаще других:
Как задумал сын жениться,
Разрешенье стал просить…
Весёлый разговор,
Развесёлый разговор!..
Но веселый разговор никак не складывался, потому что никакого веселья в материнской песне не было – отец сыну не поверил, что на свете есть любовь. Сын взял саблю, саблю востру и зарезал сам себя… Его буйная головка покатилась по траве, и его глазки голубые на свет божий уж не глядели…
Я смотрел в блакитные, небесного цвета, материнские очи, переживая за несчастного парубка, которому не позволили жениться на любимой, и он жизни себя лишил из-за этого…
Голос у матушки – звонкий и чистый, как у певчих в церкви, – звучал пронзительно и так щемяще, что сердце моё на самой высокой ноте замирало и обрывалось…
Почему же песни дорогих моих родителей были так полны печали и заканчивались чаще всего трагически? Песни отражали их жизнь, и так же, как воды Днепра, отражающие небосвод, служили они зеркалом судеб их пращуров и ровесников.
Конечно, в праздники звучали и радостные напевы. Но на украинных русских землях в пору, когда мне выпало родиться, даже светлые праздники зачастую оборачивались тризною…
2
В лето 6141-е от Сотворения мира по православному летоисчислению или в 1633 году от Рождества Христова по польскому календарю, едва успевший взойти на престол Речи Посполитой король Владислав IV схватился под Смоленском с ратью русского воеводы Михаила Шеина.
В это же время пятитысячный отряд казаков под предводительством нежинского полковника Якова Остряницы подошёл к Валуйской крепости.
У стен этой крепости и свела судьба моих родителей.
Вспоминать об этом они не любили, а если и уступали моим настойчивым просьбам, то каждый рассказывал о первой встрече на свой лад.
Из их рассказов и недомолвок я, когда подрос, и сложил историю моего появления на свет.
– Черкасы, казаки свалились нам как снег на голову. Никто не ждал их появления, – рассказывала мать. – После уже стало известно, что привёл их к Валуйкам тайными тропами один предатель, наш же дрянной человечишка, лентяй и бражник по прозванию Матюшка… Вечно ему, Иуде, гореть за свой грех в аду! Он и показал черкасам, где незаметно подступить к крепости, подсказал, в какое время лучше напасть… Они налетели в начале второй летней седмицы, часа за два до полудня. В эту пору все мужики в поле были, а мы, девки да мужние бабы, копошились на огородах. Вдруг ударил колокол, закричали со стен: «Набег, набег! Спасайтесь!» Мы побежали к воротам. А черкасы уже тут как тут! Следом за нами ворвались в крепость. Стали рубить всех налево и направо. Тятеньку моего у меня на глазах изрубили…
– Кто зарубил его, матушка? – спрашивал я.
Она всегда отводила взгляд в сторону:
– У отца узнай, сыночек…
Батька, вообще-то любивший после чарки горилки вспоминать сечи и походы, о взятии Валуек говорил неохотно:
– Москалей мы тогда знатно покрошили. Крепость запалили с трёх сторон. Воевода со стрельцами пошёл в прорыв, но не прорвался. Так, с подпаленной бородой, нам в ясыри и попал, а с ним много ратников, жинок да дивчат. Пан полковник Остряница приказал гнать их на Изюмскую сакму и там продать нурэддину Мубарек-Гирею – младшему сыну крымского хана Джанибека-Гирея. Он как раз со своей ордой шёл к Ливнам…
– И матушка моя в том полоне была? – таращился я, не понимая, как это батька может маму взять в полон.
– Пусть она сама тебе это обскажет! – сердился батька.
Мать на мои новые расспросы сетовала:
– Черкасы оказались
