Я вызвался идти в передовом отряде. Теперь, когда мне вдруг открылся смысл человеческого бытия и тайна счастья, моё желание жить было так велико, а вера в собственную неуязвимость столь безраздельна, что иного я и помыслить не мог.

Новоявленный рыцарь Пако из Лангедока и робкий от природы Себастиан не одобрили моего решения.

– Сеньор граф! – Пако по-прежнему обращался ко мне почтительно и даже более выспренно, чем тогда, когда был моим оруженосцем. – Это опасная затея… Разумно ли вам так рисковать?

– На войне все рискуют…

– Но если вы пойдёте в первых рядах, знайте, моё место – рядом с вами! – сказал Пако.

– Тогда, с-сеньор Джиллермо, и я пойду! – запальчиво заявил Себастиан, изменяясь в лице.

– Но ты-то куда, брат Себастиан? – в голос воскликнули мы с Пако.

Себастиану было страшно, и он даже не скрывал этого, но продолжал стоять на своём:

– Я д-должен увидеть ваш подвиг… Иначе как я смогу описать его в моём манускрипте? – Тут монах признался, что ещё в Риполе начал писать летопись нашего похода и мечтает закончить её картиной взятия Иерусалима. – Только т-тот, кто видел всё своими глазами, сможет сохранить для грядущего истинную картину величайшего дела! Я обязан быть рядом с героями! Не зря же епископ Адемар явился мне, а не Гийому Пюилоранскому!

Я покачал головой, но переубеждать его не стал: каждый сам отвечает перед Богом за принятые решения.

…Протрубили трубы, давая сигнал к атаке.

С сорокафутовой лестницей на плечах мы ринулись вперёд. Сверху густо посыпались стрелы. Прикрываясь щитами, шаг за шагом мы приближались к белой стене. Справа и слева от нас бежали к ней другие передовые отряды.

Нашу лестницу мы рывком подняли и прислонили к проему между зубцами. По ней стали взбираться наверх воины, обогнавшие меня.

Я, тяжело дыша, оглянулся, ища глазами Пако и Себастиана. Они были рядом. Прикрываясь щитом, Пако придержал раскачивающуюся лестницу свободной рукой, и я тоже устремился наверх.

Ступени подо мной вздрагивали, лестница трепетала, как живое существо, прогибалась под тяжестью лезущих по ней людей. Перед моими глазами мелькали истёртые подошвы башмаков карабкающегося воина. Подниматься было тяжело: мешал меч, зажатый в правой руке, и щит за спиной, да и облегчённая кольчуга, которую раздобыл для меня Пако, оказалась мне тесна и теперь сдерживала движение. И всё же щит и кольчуга служили защитой: по щиту то и дело цокали стрелы, а по кольчуге стекало горячее масло, вылитое сверху…

Но ожога я не чувствовал и не видел ничего, кроме снующих передо мной подошв.

Лестница казалась бесконечной, как будто уходила в небо. Но неба я тоже не видел. Его заслонял от меня собой хозяин истёртых башмаков.

Но вот он вздрогнул, накренился, стал падать на меня. Я вжался в стену, и воин, цепляя меня раскинутыми руками, пролетел мимо.

Я посмотрел наверх. Небо, голубое и прозрачное, как вуаль прекрасной Филиппы, вспыхнуло перед глазами. Я различил на его фоне кромку стены, вырез бойницы. В ней мелькнули синий тюрбан и стрела, нацеленная на меня. Я успел разглядеть яростные чёрные глаза и смоляную, кудлатую бороду.

«Это же Арратс, садовник Бибиэны!»

Я понимал, что надо заслониться щитом, но, вцепившись в лестницу, не мог этого сделать.

Острие ударило меня чуть повыше кромки кольчуги, в ямочку под горлом.

Удар такой силы, что я выронил меч, сорвался с лестницы, и полетел вниз, задыхаясь и захлёбываясь собственной кровью. И тут как будто раздвоился.

Одна часть меня продолжала стремительно падать, другая – неожиданно легко взмыла ввысь. Воспарив, увидел всё происходящее со стороны.

Пако и Себастиан успели подхватить меня, падающего вниз, и оттащить подальше от стены. Их склонённые лица были перекошены страхом и отчаяньем. Глухо, издалека звучали родные голоса:

– Дышите, сеньор! Д-дышите Христа ради!..

Но я уже не хотел дышать по чьей-то воле. Я и так дышал, дышал полной грудью.

Поднимаясь в небесном потоке всё выше и выше, вбирая в себя утренний, но уже напоенный зноем воздух, я видел под собой весь Священный город, купола храмов, башенки минаретов и лабиринт тесных улиц.

На стенах ещё шёл бой, но городские ворота были распахнуты, и по этим улицам, сея смерть, бежали крестоносцы, а над башней Давида уже реяло большое белое полотнище с красным крестом…

Но все эти земные события, все сраженья и победы, пораженья и триумфы уже не волновали меня. Я летел в зенит, вдыхая в себя голубое, бездонное небо Иерусалима и медленно растворяясь в нём…

От первого лица

По задумке Творца судьба каждого человека предопределена. И хотя у сотворённых по образу и подобию Его сохраняется право выбора, возможность сделать шаг по торному пути или свернуть на обочину, воспользоваться даром Божьим или зарыть свой талант в землю, – мне кажется, что всё, что со мной должно случиться, уже случилось.

Мне дано родиться, увидеть белый свет, дарована способность видеть, слышать, дышать, двигаться, мыслить, страдать и сострадать, познать творческие муки и вдохновение…

Пушкин считал, что вдохновение есть «расположение души к живому приятию впечатлений, следовательно, к быстрому соображению понятий и объяснению оных», а поэт, по его мнению, – это тот, кто постоянно открыт для всего, что происходит вокруг, кто переводит пережитое в плоскость метафизических смыслов – добра и зла, чести и бесчестия, любви и ненависти.

Откуда же возникает в людях вдохновение – это странное чувство тревоги, неудовлетворённости, лишающее покоя и сна, заставляющее вглядываться в себя и в окружающий мир, вечно пребывать в поисках чего-то неведомого и небывалого?

Мой друг Арсен Титов в своей новелле о художнике точно подметил: «Художник он. И живёт в нём кто-то, кто ему жить мешает. Вообще-то в каждом человеке живёт он, но никому не мешает. А кому помешает, так те художниками становятся. Но это уж мы потом знаем, что они ими становятся, потом уж, когда им славу поют…»

Слава, признание – это, конечно, заманчиво. Но ведь вдохновение приходит не ради них.

Оно является к нам – из пустоты, из немоты, из глухоты, из удивления и даже из боли. Является, словно для того, чтобы человек оглянулся вокруг, удивился и оценил каждое мгновение жизни. Чтобы, разгадывая тайну вселенского бытия, он смог ощутить всеми фибрами очнувшейся от сна души неповторимый смысл земного существования и тем самым преодолел немоту, глухоту, пустоту, боль, прорвался к любви, к