Шрифт:
Закладка:
У причала, где воины укладывали тюки на повозки, меня ждала ещё одна неожиданная встреча.
Из толпы прибывших вышел и робко приблизился ко мне монах в потрёпанной рясе.
– П-простите меня, господин рыцарь. В-вы, сеньор Джиллермо? – заикаясь, спросил он.
– Себастиан! – узнал я своего первого наставника в Рипольском монастыре, книгочея и выдумщика. – Ты же прежде не заикался? Что с тобой сталось?
– Я, с-сеньор, от в-волнения… – обрадованно подтвердил он. – В-вы стали настоящий рыцарь! У меня для вас п-письмо от его светлости епископа, в-вашего дяди. Он пишет…
– Хорошо, Себастиан! – перебил я. – Прибудем в лагерь, отдашь! – И распорядился, чтобы монаха пристроили на облучок одной из повозок.
3
На обратной дороге к Иерусалиму в предрассветный час, когда особенно клонит в сон, на нас напали сарацины.
В короткой, но жестокой схватке нам удалось атаку отбить. Более полусотни убитых сарацин и христиан остались лежать у дороги. Я отдал приказ без промедления двигаться дальше. Слишком велика была опасность, что враги вернутся с подкреплением.
К полудню мы прибыли в лагерь.
Встречать обоз высыпали все воины. Радовались, узнавая своих земляков и старых товарищей, обнимались, расспрашивали о доме.
Я оставил Себастиана на попечение Пако, а сам сопроводил виконта Транкавеля к графу Раймунду.
Граф поручил мне передать часть запасов продовольствия и воды нашим союзникам. Так что к своему шатру я смог добраться, когда солнце уже садилось.
У моего шатра пылал костёр. Пако и Себастиан, оживлённо переговариваясь, сидели подле него и готовили жаркое. Не желая прерывать их беседу, я остановился в тени шатра и прислушался.
– И всё же мне непонятно: чем эти сарацины отличаются от сельджуков?… – вопрошал Себастиан. С годами он ничуть не утратил своё основное качество – любознательность.
– Да ничем, брат Себастиан! – с видом знатока объяснял Пако. – И те и эти молятся Всевышнему и верят в Магомета как в его пророка… Священников своих называют одинаково – мулла. Муллы эти талдычат одно и то же! Слышишь?…
Со стороны Иерусалима доносился протяжный призыв к вечерней молитве: «Алла-у Акбар! Алла-у Акбар!»
– А кто злее: турки или арабы? – не унимался Себастиан.
– Да, по мне, все они – слуги сатаны, или шайтана, если на их лад.
– Это точно! – кивнул Себастиан, но продолжил расспросы: – А в бою они каковы?
– Скажу прямо, когда сарацин больше, они смелы, а стоит только их противнику заиметь преимущество – пасуют… Впрочем, нельзя не признать, что они хитры, изворотливы и стрелки из лука отменные и кривыми мечами своими владеть умеют… Но с рыцарями в доспехах сравнения не выдерживают, бегут без оглядки! Этих сарацин мы у себя на родине побеждали. Надеюсь, и здесь одолеем!
Себастиан махнул рукой в сторону крепостной стены:
– А не страшно лезть на такую высотищу?
– Это, брат Себастиан, только с непривычки боязно. Но как говорят в Каталонии: трус море не пересечёт! А ты ведь уже пересёк… – Пако дружески похлопал Себастиана по плечу.
– Рад, что вы поладили… – сказал я, подойдя к ним. – Ну, где письмо от дядюшки, Себастиан? Неси его скорей!
Себастиан метнулся к шатру и вернулся со свитком.
Я сразу узнал дядюшкин убористый почерк.
На свитке значилось: «Для передачи в собственные руки графу Джиллермо Рамону II де Кердану от Вифреда, милостью Божьей епископа Жироны, Безалу и Каркасона».
Столь необычное, церемониальное обращение, а более того, упоминание моего титула с цифрой «II», удивило меня.
Дядюшка-епископ писал:
«Джиллермо, горячо любимый племянник мой! Трижды я собирался написать тебе и трижды откладывал перо и бумагу, прежде чем решился сообщить горькую весть…
Брат мой по крови и во Господе, отец твой Вифред I граф де Кердан по воле Господа нашего безвременно почил.
Подробности о смерти отца твоего и моего брата Вифреда сообщит податель сего письма, послушник Божий Себастиан…»
Буквы замельтешили у меня перед глазами.
– Что же ты не сказал, Себастиан, что мой отец умер? – с трудом сдерживая стон, рвущийся из груди, посетовал я.
– Боялся огорчить вас, с-сеньор граф… – потупясь, промямлил монах.
– Ну, коль скоро я уже огорчён, выкладывай, что сталось с отцом! Да смотри, говори правду! Его отравили? – это первое, что пришло мне на ум.
– Нет, сеньор граф… О-отец ваш охотился на вепря. Преследуя зверя, он упал с лошади и расшибся о камень… – Губы Себастиана подрагивали, он трясся всем телом, как пойманная мышь, и был готов разрыдаться. – Мне очень жаль старого графа и вас, сеньор Джиллермо…
Я ушёл в шатёр, затеплил масляный светильник и при его тусклом свете продолжил чтение.
«Прими известие это смиренно и не гневайся на Бога. Признай, что бедствия наши вызваны одною лишь Божьей справедливостью, – писал дядюшка-епископ. – Приняв это, ты, дорогой Джиллермо, узришь, что судьба, которую Бог положил нам, является не приговором, но незаслуженной милостью, благодатью Небес. Вспоминай, в каких бедах и грехах погрязли все мы и от скольких напастей уже избавил нас Господь, и говори о судьбе не иначе как с благодарностью!
Понимаю, что ты исполняешь призыв святейшего папы и вместе с воинством Христовым освобождаешь землю Святую от нечестивцев-магометан, но прошу тебя, по возможности скорее возвращайся домой. Ты – законный наследник графства, и твои подданные ждут тебя».
Слова дядюшки разбередили мне душу. Я торопливо дочитал послание:
«В завершение же прошу тебя, любезный Джиллермо, вот о чём. – Я как будто слышал слегка глуховатый, назидательный дядюшкин голос. – Во дни ратной страды своей не забывай о Господе. Сейчас ты, должно быть, много тревожишься об опасностях, которым ежечасно подвергается тело твое. Однако гораздо больше должно тебе переживать о спасении души. Ибо душа алчет вечности и вечность в итоге обретёт. Тело же вышло из праха и в прах обратится непременно, чуть раньше или позднее.
Помни об этом, мой дорогой племянник! Да пошлёт всемогущий Господь Бог покровительство Своё твоей милости и всем славным воинам Христовым в богоугодном деле освобождения Святой земли. От имени всех христиан заклинаю: действуйте, покуда есть время, пока не утратили мы все надежду на спасение Гроба Господнего, дабы стяжать себе на небесах не приговор, а награду. Я же не устаю молиться денно и нощно обо всех вас и о тебе, мой мальчик, особенно. Смиренно уповаю на то, что смогу увидеть тебя ещё хоть
