Шрифт:
Закладка:
Так получилось, что моя мама переписывалась с матерью Николая Островского с тридцать седьмого по сорок второй год.
Пожелтевшие письма от Островской, подаренные ею альбомы для рисования, шкатулку, ножницы, наперстки и пяльца для вышивания мама любовно берегла всю свою жизнь и завещала хранить мне.
Ольге Осиповне моя мама обязана своим спасением. В ссылке она заболела костным туберкулёзом. Комендант посёлка – тогдашний вершитель судеб, отказался посылать больную дочь спецпереселенца – «врага народа» на лечение, обрёкая её тем самым на медленную и мучительную смерть.
Мама по совету школьной учительницы написала Ольге Осиповне, и вот – парадоксы эпохи: мать писателя-коммуниста взялась хлопотать за дочь «кулака». Она обратилась в ЦК комсомола к Косареву, писала в Тобольский райком партии, пыталась раздобыть путёвку для мамы в сочинский санаторий. И раздобыла бы, наверное, если б не война…
Стараниями Ольги Осиповны маму в тридцать восьмом всё-таки отправили на лечение. Сначала в Тобольск, потом – в Тюмень…
Островская на протяжении самых трудных лет поддерживала добрым словом, помогала деньгами, высылала учебники, книги и тетради… И мама встала на ноги, прожила долгую жизнь – получила профессию, успешно работала, вырастила сына, то есть меня. Пример Николая Островского, который не сдавался недугу, боролся с ним, до своего смертного часа не терял присутствия духа, стал для моей мамы основополагающим в жизни. Она и сама являлась для всех в нашей семье образцом терпения и стойкости, умения без жалоб и нытья преодолевать все болезни и передряги.
– Я всё думала о Николае Островском, который смог перенести муки и не жаловался, – говорила мама. – Надо и мне быть похожей на него. Я так старалась, что, когда было даже невыносимо больно и врач мне говорил: «А ты поплачь…», не плакала, крепилась. Ольга Осиповна Островская оказалась человеком большой душевной силы и доброты, чутким и отзывчивым к чужому горю. Она писала мне, что я ещё молода, что рано или поздно моя болезнь отступит, что надо верить в это, жить надеждами на лучшее, что важно не падать духом, терпеть, как терпел её сын. «Он боролся, – писала она мне, – борись и ты!»
Мамины рассказы о Николае Алексеевиче и Ольге Осиповне Островских – со мной с раннего детства.
Думаю, что первая, ещё до конца неосознаваемая мечта – когда-нибудь самому написать книгу – возникла у меня именно благодаря им.
* * *
В детстве и в юности многие из нас рифмуют, влюбляются в одноклассниц и пишут посвящения предмету своего воздыхания. Поэтами же становятся далеко не все.
Оказавшись в водовороте взрослой жизни, большинство людей о первых поэтических экспериментах забывают и даже стихи читать перестают.
Но остаются и те, кто привязанность к рифмованным строчкам сохраняет навсегда. Но и они ещё не обязательно поэты…
«Не тот поэт, кто рифмы плесть умеет…» – утверждал Пушкин.
С гением не поспоришь. Поэзия, конечно, – не только рифмы и метафоры. Это особый способ видеть мир, образ мыслей и поступков. В конечном счёте это – судьба, которая выходит за пределы земной жизни самого стихотворца, это – дорога, ведущая в бесконечность.
Поэты рождаются и уходят за земной окоём. Одно поколение стихотворцев сменяет другое. Поэтическая эстафета – сродни человеческой истории, этому вечному союзу между умершими, ныне живущими и ещё не родившимися.
Может быть, и мои путешествия по разным эпохам – не что иное, как попытка наладить контакт с однофамильцами из прошлого, с теми, кто пойдёт дальше, когда настанет мой чёред взирать на этот мир со стороны Млечного Пути, во все эпохи так притягивающего к себе взоры поэтов…
Часть третья
Поэт
Глава первая
1
Я – казацкий сын Николай. Мать моя Мария – дочь стрельца Трифонова, урождённая курянка, кличет меня Кольшей, а батька – сотник войска Запорожского Остап Кердан, зовёт на свой лад Мыколой.
Нарекли меня в честь Николая Мирликийского – Святого угодника Божия и заступника православных христиан во всём белом свете, ибо родился я во вторую седмицу промозглого декабря – по святцам как раз в канун Николы Зимнего.
В мою детскую чистую, как пороша, память вошли колядки, на разные голоса распеваемые под окнами нашей хаты…
Эй, двори метени и столы стелени,
А за тим столом святой Никола,
Головку схилив, слёзоньку вронив,
А з той слёзонки – ясна криничка бежить…
И следом в ответ – другая колядка, уже не на казацкой, а на московитской мове:
Рождество твое, Христе Боже наш,
Воссия мирови свет разума…
В нем бо звездам служащии
Звездою учахуся
Тебе кланятися, Солнцу правды,
Тебе ведети со стороны Востока.
Ангелы с пастырями славословят,
И волхвы со Звездою путешествуют.
Наш Бог, роди-родися,
Отроче млада, пресветлый Бог…
Разницы в песнопениях я не понимал, ибо научился говорить враз и на материнском, и на отцовском наречиях и непроизвольно выучил все их любимые песни, пронизывающие моё детство. Переплетаясь меж собой, прорастали эти песни в душе моей барвинком и васильком, ромашкою и любистоком, хмелем и повиликою…
Батька, как и пристало истому казаку, большую часть времени дома не бывал, пропадая в Запорожской Сечи и в дальних походах или же промышляя дичь в Диком поле и рыбача на Днепре.
Он изредка появлялся в хате, принося с собой пряные запахи степных трав и кисло-сладкий аромат конской сбруи, пороха, горилки и турецкого табака…
В те заповедные поры, когда здоровенный, почти забытый и оттого кажущийся чужим казак, бритоголовый, с длинным оселедцем, выхватывал меня своими огромными и цепкими, как рачьи клешни, ручищами из колыбели, подвешенной на вбитый в перекладину под потолком гак, и начинал вглядываться в моё лицо своими тёмно-карими, словно спелая черешня, глазищами, я вдыхал эти отцовские ароматы всей грудью, испытывая одновременно чувство жути и восторга.
Помню, как он подбрасывал меня к самому потолку мазанки, а мать испуганно вскрикивала: «Побьёшь детину, Евстафий!» Она в сердцах всегда называла его на свой лад, по-русски…
