был коротким, интенсивным и самым эффективным. Город остался без воды, газа и электричества. И без ряда промышленных производств. Красноватое зарево зажигательных бомб было видно издалека. Здание оперы и дворец Шарлоттенбург были разрушены, несколько вокзалов стерты в пыль. Пострадал даже Берлинский зоопарк: любимец публики, горилла Понго, выжил, но треть животных погибли.

Согласно первым оценкам, было ранено и убито десять тысяч берлинцев. Гитлер остался цел. Верхние этажи его резиденции на Вильгельмштрассе сгорели, но он укрылся в подземном бункере Рейхсканцелярии.

В берлинских тюрьмах бомбоубежищ не было. Бомба попала в Моабит. Ганс фон Донаньи полетел через всю камеру. Он так сильно ударился головой, что почти ничего не видел и с трудом говорил[717]. На следующее утро Карл Зак организовал перевод друга в госпиталь Шарите в руки доктора Фердинанда Зауэрбруха, давнего друга Карла Бонхёффера. Телефонные линии были повреждены, и Зак смог действовать, не ставя в известность Манфреда Рёдера. Тот ни за что не выпустил бы Донаньи из своих цепких рук.

Узнал Рёдер обо всем через два дня. Он явился в госпиталь Шарите и потребовал, чтобы Зауэрбрух выписал пациента и вернул его в тюрьму. Врач отказался, сказав, что у Донаньи закупорка сосудов мозга и его состояние нестабильно. Рёдер пришел в ярость. Ему нужно было вернуть Донаньи в тюрьму как можно быстрее. В здании военного суда во время бомбардировки случился пожар, и большинство документов по делу Донаньи и Бонхёффера сгорели. Допросы придется проводить заново — чтобы прокуроры смогли сформулировать обвинения.

Доктор Зауэрбрух не отступал. Тогда Рёдер решил изолировать Донаньи, пока тот не поправится и не вернется в Моабитскую тюрьму. Отныне Ганса могли посещать только жена и дети. Ограничение действовало… пока Манфред Рёдер не вышел из больницы. Зауэрбрух не собирался подчиняться подобным приказам. Ганс фон Донаньи может принимать столько посетителей, сколько захочет.

Пока Рёдер пытался ограничить доступ к Донаньи, комендант Вальтер Метц смягчил правила посещения в тюрьме Тегель. Город сильно пострадал от бомбежек, вдобавок скоро Рождество[718]. Двадцать шестого ноября Дитриха Бонхёффера навестили Мария фон Ведемейер, родители и Эберхард Бетге. Свидание было короче обычного, но так воодушевило Бонхёффера, что, вернувшись в камеру, пастор не мог даже сидеть. Отказавшись от обеда, он целый час кругами ходил по камере, бормоча под нос: «Это же просто прекрасно!»

Впрочем, эйфория продлилась недолго. Стемнело, и снова посыпались бомбы. Одной из стратегических целей был военный завод Борзиг неподалеку от Тегеля. Опасное соседство. Несколько бомб разрушили часть тюремной стены, почти все окна в корпусах вылетели. Бонхёффера вывели из камеры, чтобы он помогал медикам, но пока налет не закончился, ничего нельзя было сделать. Пастор лег на пол лазарета — с полок сыпались пробирки, инструменты и лекарства.

В городе снова отключили электричество. Узники, запертые в камерах, кричали от ужаса в темноте, а бомбы все падали и падали. Наконец прозвучал отбой воздушной тревоги. Медики помогали раненым до часа ночи. На следующий день Бонхёффер передал Кноблоху письмо для Бетге. В нем пастор говорил о вспышках «рождественских огней» в небе прошлой ночью, что помогали пилотам находить цели.

«Ужасы войны обрушились на нас со всей мощью, — писал он. — Никогда еще мы не осознавали так остро гнев Божий». Бонхёфферу повезло. Стекло в его камере уцелело. Он страдал от холода чуть меньше других заключенных.

Берлин бомбили пять ночей подряд. Мария писала Дитриху: как жаль, что он не может поместиться в большой конверт и отправиться в Патциг. Ей так хотелось, чтобы он находился где угодно, только не «в этом ужасном Берлине». «Даже если бы ты оказался там, где я не могла бы тебя видеть… я была бы бесконечно благодарна за это».

Некоторые заключенные гадали на картах таро, пытаясь предсказать время следующего налета. Дитрих попросил родителей прислать ему книгу о суевериях. Ему было интересно, к чему прибегают люди «в неспокойные времена».

Хельмут фон Мольтке не был суеверен, но ему было неспокойно — и он стал искать квартиру. Его квартирка над гаражом располагалась в районе Тиргартен — близ зоопарка. В последнее время он использовал ее только как личный кабинет — район нещадно бомбили. Вдобавок его дом сильно пострадал из-за пожара во время последней бомбардировки[719]. Берлин превратился в «свалку обломков». В Тиргартене уцелели только два дома. Отель «Эден» был разрушен, равно как и все офисные здания на Бендлерштрассе, в том числе штаб абвера. Казалось, по городу прошлись разъяренные великаны.

Немецкая ПВО сбила британский самолет. Тот рухнул на дом двоюродного брата Мольтке, Ганса Хельзена и его жены Эдиты. Хельмуту пришлось опознавать тела — то есть то, что от них осталось. Он старался держать себя в руках, но в письме к Фрейе выразил свои чувства: «Мы не должны носить доспехи… Чтобы вынести смерть и ужас, человек стремится убить свою человечность, а это гораздо опаснее, чем неспособность ее вынести».

Несколько миллионов берлинцев стремились вынести смерть и ужас, приспособиться к жизни в этом странном лунном ландшафте, где совсем недавно стояли дома и большие здания. Альбрехт Титце был врачом госпиталя полиции в Берлине и тайно сотрудничал с небольшой ячейкой антифашистов. После налета 22 ноября его дочь написала стихотворение:

Ранним утром посерела от пепла земля, Но огонь не смолкает пока. Наполняет легкие едкий дым… Одинокая, стоит посреди руин Там, где раньше сиял Берлин. Смерть от ужаса, слепота от огня — Незавидна берлинцев судьба. Плач и крик летят в небеса. Ненавистная злая ВОЙНА, Ты — одного ЧЕЛОВЕКА дитя. Я кричу из пепельной тьмы: МИР, умоляю тебя, приди! МИР, ты как воздух необходим… Одинокая, стоит посреди руин, Там, где раньше сиял Берлин[720].

Франциске Титце было девять лет.

51