Кристину освободили, он попросил коменданта Моабита, Рудольфа Маасса, передать ей сообщение: «Что с моими книгами?» Донаньи хотел, чтобы Кристина передала Хансу Остеру его просьбу — от книг нужно избавиться, если он еще этого не сделал. «Книгой» или «книгами» Донаньи называл «Хроники позора», летопись преступлений нацистов. Гестапо явно знало об их существовании. Допрашивая Донаньи и Бонхёффера, Рёдер несколько раз заговаривал о «Хрониках». Донаньи знал, что у Остера есть ключ от сейфа в Цоссене, где хранились «Хроники». Этого было недостаточно. Он хотел, чтобы книгу уничтожили — ведь фактически это хроника его отвращения к Адольфу Гитлеру.

Зять Клауса Бонхёффера, Юстус Дельбрюк, был еще одним гражданским сотрудником абвера, которого Донаньи спас от призыва. Кристина попросила Дельбрюка сообщить генералу Остеру, что настало время решить проблему «Хроник». Остер ответил, что уже уведомил об этом майора Вернера Шрадера, заговорщика, служившего в Цоссене. «Не стоит беспокоиться, — сказал он Дельбрюку. — Все будет в порядке»[688].

Об этом Остер сказал в мае. Наступил сентябрь. Донаньи хотел твердо знать, что «Хроники позора» уничтожены. Кристина вновь подняла эту тему. На этот раз ей ответил Людвиг Бек. Через берлинского юриста Фридриха Перельса, советника Исповедующей церкви, он передал, что «Хроники» нужно сохранить. Это важнейший исторический документ, доказательство того, что еще до войны в правительственных кругах существовало сопротивление нацистам и Гитлеру.

Кристина навестила мужа в Моабите и передала слова Бека об исторической ценности «книг». Но Людвиг Бек был на свободе, и ему не приходилось иметь дело с Манфредом Рёдером. Донаньи был твердо уверен, что рано или поздно «ищейка» нападет на след. Бек должен понимать срочность его просьбы — и знать, что` стоит на кону.

«Мне нет дела до истории, — прошипел Ганс на ухо Кристине. — Скажи ему, что это будет стоить жизни многим!»[689]

49

Солнце и тени

Комендант Тегеля, капитан Вальтер Метц, с узниками не дружил. Исключение составлял Дитрих Бонхёффер. Иногда комендант сопровождал его на получасовой прогулке по тюремному двору. А еще позволял Пауле и Карлу Бонхёфферам присылать свежие цветы, чтобы украсить камеру сына[690]. Через несколько месяцев Дитриху стали приносить столовые приборы, а не только ложку. У племянника коменданта Берлина были определенные преимущества — даже в тюрьме.

Несмотря ни на что, Тегель влиял на Бонхёффера, как и на всех заключенных. Тяжелее всего было по утрам, когда приходилось собирать волю в кулак просто для того, чтобы прожить очередной серый день. У Дитриха была книга сказок, и он нередко с ее помощью ускользал из реальности, однако по-настоящему его утешали только письма Марии или родных. О состоянии дел в Германии можно было судить по простому показателю: письма от родителей шли в тюрьму Тегель двенадцать дней.

А жили они в тринадцати километрах от тюрьмы.

В письмах новости прозаические смешивались с глубокими размышлениями. Карл Бонхёффер отмечал, что с трудом продирается через книгу о феноменологии и осознании времени, но полагает, что «тебе, Дитрих, будет проще, поскольку ты хорошо знаком с новейшей философией… Мы надеемся вскоре получить от тебя письмо»[691].

Дитрих писал родителям, что «находит большое удовольствие» в наблюдении за муравейником на тюремном дворе и пчелами, прилетающими на цветущую липу. Раньше он думал, что неженатым пасторам легче переживать тюремное заключение, но теперь считает иначе. «Я не знал тогда, сколь много значит тепло, излучаемое любовью жены и семьи, в ледяном холоде заключения»[692].

Брат Дитриха, Карл-Фридрих, писал, что слышал (как ему показалось) ночную бомбардировку Берлина — а ведь жил он в Лейпциге, в двухстах километрах к югу от столицы. Недавно он узнал, что у рожденных в зоопарке животных объем меньше, чем у их диких собратьев — «Возможно, тебя заинтересует подобное влияние заключения — прости за неудачную шутку»[693].

Паула Бонхёффер писала, что недавно получила приглашение в Патциг от матери Марии, но не хочет ехать, «пока твое дело окончательно не решится». Она советовала сыну во время воздушной тревоги предпринимать все необходимые меры предосторожности — так мать напоминает ребенку одеться потеплее, прежде чем отправиться играть в снегу. «У тебя должна быть каска и достаточно воды, чтобы смочить полотенце — его можно накинуть на голову. Возьми одеяло… намочи и завернись в него. Обувь тоже должна быть мокрой. Это очень важно, если придется пробираться сквозь огонь»[694].

В письме к родителям Дитрих писал, что бомбардировки действительно представляют «угрозу», но они не должны волноваться о нем «больше, чем в их силах помочь». Он был «очень тронут», что сестра Урсула прислала немного кроличьей печенки — получить в Тегеле «настоящее мясо» было почти невозможно[695].

Дитрих очень переживал гибель трех бывших семинаристов Финкенвальде. Они были не первыми, кто трагически погиб после призыва. «Уже более тридцати моих учеников погибли»[696].

У Марии фон Ведемейер и Дитриха Бонхёффера было то, что можно назвать «бестелесной» помолвкой. Они лучше знали друг друга по письмам, чем лично. И так было еще до ареста Дитриха.

В августе пастор извинился в письме за обратный адрес на конвертах: он боялся, что из-за таинственного жениха о Марии «начнут сплетничать в деревне»[697]. Далее он писал, что вынужденную разлуку следует воспринимать как Божий промысел, направленный на укрепление их любви и создание для нее «прочной основы».

Мария ответила с юмором. Она писала, что не стоит тревожиться из-за адреса. Кроме того, добрые жители Патцига вряд ли смогут его разобрать — ведь пишет Дитрих как курица лапой. Есть вещи куда важнее. Мария была «поражена», узнав, что Дитрих не любит австрийского поэта-модерниста Райнера Марию Рильке, стихами которого она так восхищалась. Рильке оставил Дитриха «равнодушным». Пастор любил игру на гитаре и советовал Марии бросить скрипку — Мария же считала гитару «инструментом йодлеров», хотя и соглашалась изменить свое мнение. Разошлись они и во мнениях о «Братьях Карамазовых» — роман показался Марии «чрезмерно мрачным и угнетающим», и она не сумела дочитать его до конца.

20 августа 1943 года Дитрих писал Марии, сидя за столом в своей камере, с закатанными рукавами и расстегнутым воротничком. Он представлял, как едет в открытой машине через лес, Мария сидит рядом