с ним, и они останавливаются у небольшого озера, чтобы искупаться. Пастор очень поэтично писал о солнце. Почему-то солнце напоминало ему о том, что люди — это органический продукт Земли. Он вспоминал, как во время учебы в Нью-Йоркской объединенной теологической семинарии провел Рождество 1930 года в Гаване, где «практически стал солнцепоклонником».

В эти дни солнце приносило какое-то облегчение — среди дня бомбы не падали. Вражеские самолеты налетали на Берлин после наступления темноты. Когда начинали выть сирены, Бонхёффер радовался, что Мария живет далеко от столицы. Дитрих писал своей возлюбленной, что хотел бы, чтобы его родители покинули город. Они переносят бомбардировки с поразительной отвагой, но «бессонные ночи, полагаю, весьма утомительны».

Спустя трое суток берлинцы снова не спали ночью. Прямо перед полуночью британские самолеты в семьдесят третий раз бомбили город. Более шести сотен самолетов за час сбросили на Берлин две тысячи тонн бомб — вдвое больше, чем во время любой из предыдущих атак. Зарево от пожаров было видно за четыреста с лишним километров. Школы пришлось закрыть. Сотни тысяч берлинцев покидали город. На вокзалах и дорогах творилось что-то невообразимое. Газета The New York Times вышла под коротким и мрачным заголовком: «В разбомбленном Берлине царит паника»[698].

Капитан Метц велел охранникам сообщить заключенному Бонхёфферу, что во время последнего налета его родители не пострадали. Дитрих быстро написал им письмо, начинавшееся со слов: «Вам нелегко пришлось прошлой ночью»[699]. Он отметил, что видел «ужасные пожары» из окна своей камеры на третьем этаже. Больно было смотреть, как горит его город. «Теперь я с особой силой понимаю, насколько абсурдно с моей стороны было дожидаться чего-то, ничего не делая».

Когда британские пилоты отправлялись в почти тысячекилометровый путь до Берлина, то, пролетая над Лондоном, жители которого сильно пострадали во время «блица» 1940–1941 годов, некоторые пилоты включали огни на своих самолетах: три короткие вспышки и одна длинная — в азбуке Морзе это был сигнал V–Victory, победа. Такие воздушные салюты подкрепляли растущую уверенность. Командующий американской авиацией генерал Генри Арнольд говорил, что союзники «вовремя» установили господство в воздухе[700]. Маршал британской авиации, сэр Артур Харрис (в прессе его называли «бомбардировщик Харрис») поклялся, что бомбардировки транспортной системы, коммуникаций и заводов продолжатся, «пока сердце нацистской Германии не перестанет биться»[701].

Гражданскому населению приходилось очень тяжело. Немецкая авиация ничем не могла ответить — оставалось надеяться только на системы противовоздушной обороны. Было принято стратегическое решение о сохранении самолетов на случай вторжения союзников — эта перспектива казалась все неизбежнее.

В полночь 31 августа, а затем и 3 сентября британские самолеты вернулись. Меньше чем за полчаса они сбросили тысячу тонн бомб. Среди прочего серьезно пострадала тюрьма Плётцензее. В корпусе казней пробило крышу. Гильотина вышла из строя. Камеры для приговоренных к смерти были частично разрушены. Двери некоторых из них распахнулись, и четырем узникам удалось бежать. Министр пропаганды Йозеф Геббельс представил этот побег как угрозу общественной безопасности.

«Меньше всего нам нужно, — заявил он, — чтобы после этих налетов несколько сотен преступников, приговоренных к смерти, оказались среди населения столицы Рейха».

Чтобы пресечь возможные побеги во время будущих бомбардировок, было решено ускорить машину нацистского правосудия. Накануне налета 3 сентября Гитлер выговаривал рейхсминистру юстиции Отто Тираку за проволо`чки с исполнением смертных приговоров. Что ж, теперь Тирак мог решить разом две проблемы. В Плётцензее находилось около трехсот приговоренных. Рейхсминистр отклонил все апелляции, стремясь побыстрее закрыть как можно больше дел.

«Марафон казней» назначили на вечер 7 сентября.

Пастор Гарольд Пёльхау и католический капеллан, отец Петер Буххольц прибыли в тюрьму, чтобы даровать заключенным духовное утешение. Гильотина не работала, но восемь крюков, ожидающих фигурантов дела «Красной капеллы», были в полном порядке. Тем вечером приговоренных к смерти разделили на восьмерки, связали им руки за спиной и сковали друг с другом[702]. В половине восьмого первую группу повели на место казни. Их ожидал главный палач Плётцензее Вильгельм Реттгер.

Первого узника расковали. Реттгер забрался на стул и надел приговоренному петлю на шею. Трое помощников подняли осужденного над землей. Реттгер потянулся и перекинул другой конец веревки через крюк. Помощники отпустили обреченного. Тот болтался в воздухе, удавка все сильнее сжимала его шею. Палачи перешли к следующей жертве.

На казнь первой группы ушло около двадцати минут.

Ночью снова прилетели британские самолеты. Казни пришлось приостановить — бомбы падали совсем близко. Вскоре отключили электричество. Зажгли свечи. Казни решили продолжить. На стенах плясали причудливые тени — казалось, повешенные исполняют данс макабр. Заключенные всё прибывали и прибывали до самого рассвета. Гарольд Пёльхау заметил, что к восьми часам четыре палача окончательно выдохлись. Они повесили почти две сотни человек, причем шестерых по ошибке.

Утром казни приостановили на двенадцать часов. Палачам тоже требуется передышка. Отдохнув, палачи вернулись к работе. За следующие несколько дней повесили еще шестьдесят человек. Хоронить времени не было. Тела сваливали в амбар на территории тюрьмы, а затем передали в Институт анатомии — так тамошний анатомический театр внезапно пополнился 250 трупами[703].

После налета 3 сентября Дитриха Бонхёффера перевели в более безопасную камеру на втором этаже Тегеля. За стенами тюрьмы происходили серьезные изменения. Мария написала, что ее двоюродный брат погиб на Восточном фронте. Лучшего друга и мужа племянницы Бонхёффера, Эберхарда Бетге, призвали в армию. Ганс фон Донаньи сделал Бетге сотрудником абвера, чтобы защитить его от призыва, но война отменила все отсрочки.

Двадцатого сентября Бонхёффер написал Марии, что терпение его иссякает, чего нельзя сказать о вере. «Это превращается в ожидание, высшей цели которого я не в силах постичь, — писал он, повторяя знакомые слова. — Скоро я смогу быть с тобой — происходящее не может длиться вечно»[704].

На следующий день Манфред Рёдер окончательно сформулировал обвинение. Ему пришлось поумерить пыл, поскольку судья Карл Зак и другие уже заявили, что доказательств государственной измены недостаточно. Бонхёффера и Донаньи обвинили в «подрыве военной мощи», что выражалось в уклонении Бонхёффера от призыва и в незаконном приеме на работу в абвер друзей и знакомых Донаньи, которым также удалось избежать призыва.

Но и эти обвинения были достаточно серьезны. Подрыв военной мощи грозил смертной казнью. Дитрих Бонхёффер и Ганс фон Донаньи должны были