В этот момент мальчик и проснулся, сам перепуганный, так что Майе пришлось его успокаивать. А на следующий день из городских сводок происшествий они узнали о девочке, которая убежала от родителей во время прогулки по лесу. Каким-то чудом ее нашли поутру, на опушке, когда она еще не успела потерять сознание от страха и усталости.

Сейчас Илья не видел людей вокруг, но знал, что наверняка кто-то в это время гуляет по лесу, выходит на открытый лед, едет по зимнему бездорожью, разводит огонь в дачной печи при неочищенном дымоходе. И если кому-то из нечисти не понравятся людские повадки или просто вздумается поиграть, эти люди могут и не вернуться домой.

Но по крайней мере сегодня он этого не допустит. Для Лены уже ничего нельзя сделать, так пусть кто-то другой еще поживет, кому-то не придется плакать. А духи природы подождут до следующего раза.

— Так нет смысла плакать, нет повода для грустных дум,

Теперь нас может спасти только сердце, потому что нас уже не спас ум.

А сердцу нужны и небо и корни, оно не может жить в пустоте

Как сказал один мальчик, случайно бывший при этом, отныне все мы будем не те,

— допел он последние строки и почувствовал, что сознание немного проясняется.

Илья поднялся и поманил Кави за собой. Они сходили в поселок, где он пообедал сам для поддержания сил и купил ей поесть, а затем пришлось подключить голову и как-то переварить происшедшее. Что-то в рассказанной Леной истории не склеивалось, беспокоило. Убить себя от раскаяния было явно не в ее духе, а обрывок подслушанного разговора окончательно убеждал, что на нее как-то повлияли. Но как? В гипноз пролонгированного действия, без подпитки и личного контакта, Илья поверить не мог, должно быть что-то еще, ускользнувшее от самой Лены. Но так или иначе хозяйки общины имели к ее смерти прямое отношение, и он слышал, как они глумились над этой смертью. Значит, тем более необходимо докопаться до истины и отстоять если не жизнь Лены, то хоть ее доброе имя. Но начать придется с чего-то другого...

Несколько дней Илья общался с хозяйками дома на автомате, мало ел и уклонялся от романтических бесед, однако делал это достаточно искусно, чтобы не спугнуть их. А все остальное время изучал те страницы рукописей Кайсы, которые прежде оставались под запретом. Наводить морок он давно умел, — поэтому и оставался до сих пор в целости и сохранности, — но теперь ему предстояло взломать совсем иные барьеры, стереть в них заложенную природой тягу к выживанию и остатки эмпатии. Илья знал, что это обойдется новой болью и кровопотерей, дай бог чтобы сравнимыми с прежними, а не более страшными. Но также он знал, что не уйдет из этого дома, пока не рассчитается со всеми четырьмя. Его уже не волновали тонкости и степени вины каждой из них, они превратились в единую массу, коллективное сознание, открывающееся общим ключом.

Но поначалу ключ без конца выскальзывал из его рук, и оставалась только боль и дикая опустошенность. Илья воображал себе этот барьер в виде стеклянного сосуда, который он пытался раздавить руками, и фантазия была столь яркой, что у него действительно болели ладони. Каждая попытка завершалась неудачей — руки то соскальзывали, то ломали стекло на мелкие осколки, впивающиеся в кожу, и тогда непременно начинались лютые спазмы. Вдобавок тошнило и темнело в глазах, хотя кровь шла уже не каждый раз. А в перерывах между этими самоистязаниями еще приходилось держать марку перед Сонией и ее подружками, и даже заигрывать пуще прежнего, чтобы каждой показалось, будто именно у нее есть шанс охмурить загадочного гостя.

Однажды, когда «сосуд» в очередной раз не поддался, Илья впился в ладони зубами, будто пытался вытащить воображаемые стеклянные занозы, и тихо застонал:

— Да помоги же, чертова старуха, помоги!..

Прервавшись почти на полуслове — не от страха выдать себя, а от бессилия, — он улегся и бесцельно глядел в потолок. Понемногу его затягивал душный анабиоз, и лишь на самом краешке сознания что-то подхлестнуло изнутри. Сильно, со всего размаху, так что Илья тут же скинул с себя тяжелую одурь, и очередная порция боли в висках уже показалась спасением, отрадой. Чуть отдышавшись, он снова прикрыл глаза и боль стала отступать. Огненные пятна исчезли, вокруг простиралась только голубоватая полумгла, но это уже не было нездоровой дремой. Силы понемногу возвращались и Илья снова с осторожностью стал представлять ненавистный сосуд. Гладкая поверхность уже была вся в испарине, ему казалось, что руки вновь неизбежно соскользнут, и все же он собрался с силами и надавил.

И сосуд не выскользнул, но и не превратился в стеклянный мусор, — он медленно разошелся одной ровной трещиной, как ткань по шву. А когда Илья мысленно дотронулся до места раскола, он не нащупал ни одного острого зубца, ни одной заусеницы.

Он не сразу принял эту мысль. За несколько лет Илья привык ко всякой чертовщине, врывающейся в мирную жизнь без предупреждения, но сейчас успех представлялся ему слишком призрачным, чтобы так быстро поверить в него и привыкнуть. Скорее он бы поверил в гораздо более мрачный исход.

Поднявшись с постели, он глянул в зеркало, будто рассчитывал найти какие-то зримые изменения, но увидел все того же бледного светловолосого мужчину с красивым и бесстрастным лицом, с ледяными глазами и крепко сомкнутым ртом. Впрочем, жизни и света в этих глазах все же прибавилось, они словно стали ярче, как если бы лед отражал безоблачное синее небо.

За эти дни у Ильи совсем не оставалось сил и времени, чтобы подумать о Лене, и боль от призрачного стекла пересилила жжение в душе, не желающей смириться с утратой и опозданием. Он знал, что любовь к ней останется навсегда, пусть юношеская страсть и остыла давным-давно, но отпустил и ее, и себя в дальнейшую жизнь, без лишних слов, молитв и бессмысленных обид.

Вечером того же дня