Среди «наивных» оказался известный московский общественный деятель Ледницкий. «Воззвание, – показывал он в Чр. След. Ком., – произвело потрясающее впечатление на всех поляков, где бы они ни находились. Я не могу сейчас достаточно ярко выразить тот подъем, который в тот момент проявился в самых широких польских кругах, тем более что воззвание было составлено в выражениях, свидетельствовавших о глубоком и тонком понимании польской психологии. Это был тот язык, на котором со времен Наполеона никто еще не говорил»242. «Настроение самых широких масс (речь идет о Варшаве. – С. М.) было настолько ярко, что было бы достаточно только немного политической честности для того, чтобы из этого настроения создать прочный фундамент для будущих отношений русского и польского народов». Впрочем, сам Ледницкий тут же делал очень существенную оговорку, впадая в противоположное преувеличение. Он исключал из «энтузиастической атмосферы» радикальные элементы, «эти радикальные и социалистические элементы объединились в Галиции и стали на сторону образования польских легионов для борьбы с Россией за независимость Польши»243. Вел. кн. Ник. Мих., отрицательно относившийся к традициям «славянофильской политики» и не веривший в тяготение галичан к России, находился в дни опубликования «пресловутого воззвания» на юго-западном фронте у ген. Иванова. В дневнике он отмечал, что польское население в своем большинстве «настроено враждебно» к России: «воззвание Н. Н. остается большим пуфом и, кроме некоторых помещиков из польской знати, всерьез не принимается. Ляхи чутки и догадываются о фальши этого воззвания».

Таким образом, двойственность позиции польской общественности определилась с самого начала, независимо даже от отрицательного влияния «руссофикаторских» действий власти в Галиции, которые превратили победоносное продвижение русских армий в «страницу страшных событий мировой войны» и которые Ледницкий охарактеризовал в сильных выражениях, – «по существу, это было издевательство над польским народом» и «топтанием в грязь русского имени»… Действительность должна была быть прозой, раз фактически руководитель политики в Ставке ген. Янушкевич был решительным противником польских притязаний (это особо отметил Кудашев в донесениях своему шефу), и не без влияния таких настроений тогдашний ген. губернатор Польши Любимов открыто заявлял, что разговоры об автономии «вздор и все преждевременно» (свидетельство Родзянко).

Нам нет необходимости прослеживать все канцелярские перипетии в польском вопросе, которые объясняют, почему «неуклонное решение» о введении в Польше «автономии» (даже в ограниченных пределах, намеченных в записке члена Гос. Совета, представителя «польского коло», гр. Сиг. Велепольского, близкого ко Двору человека) оказалось мертворожденным, несмотря на то что председатель Совета министров Горемыкин, по утверждению Родзянко, «энергично стоял за проведение во всей силе воззвания». Можно ограничиться одним лишь свидетельством председателя Думы. Энтузиазм польских организаций по поводу манифеста 1 августа, оставлявшего массу «недосказанного и непонятного», Родзянко передает в менее повышенных тонах, нежели московский общественный деятель. Поляки просили его выяснить при докладе Императору, что «все это значит»: «Будет ли это борьба за самостоятельную Польшу, объединенную, или это будет автономия, но относительно российской Польши, или это будет скомбинированный союз на началах унии». И когда «наконец» Родзянко получил возможность выяснить получившуюся «разнотычку», то неожиданно он встретил уже «чрезвычайно резкое отношение к воззванию 1 августа. Царь прямо сказал: “Мы поторопились“».

Не приходится здесь искать скрытого смысла и даже влияния злой воли министров-реакционеров (Н. Маклаков и Щегловитов) – польский вопрос в тогдашней правительственной и отчасти общественной конъюнктуре действительно был поставлен преждевременно. Из созданного на паритетном начале двенадцатичленного Совещания польских и русских членов Гос. Совета и Гос. Думы для предварительного обсуждения вопроса в порядке осуществления «манифеста» «ничего конкретного не вышло». «Вода с огнем не соединяется никогда», – охарактеризовал деятельность Совещания, которое протекало под формальным председательством Горемыкина, а фактически Крыжановского, его участник Велепольский. Совещание ни к какому заключению прийти не могло, обе группы (польская и русская) «совершенно обособились в своих мнениях» и представили каждая особую записку: поляки склонялись к форме «реальной унии», русские – «к необходимости сохранить полное государственное единство» (показание Крыжановского).

Конкретное осуществление обещаний «манифеста» 1 августа было отложено на время окончания войны, о чем и объявлено было в правительственной декларации при открытии летней сессии Гос. Думы. В декларации обновленного правительства (текст был выработан «при участии главным образом Кривошеина», – отмечает запись Яхонтова) говорилось, что в момент, когда Польша ждет «освобождения ее земель от тяжелого немецкого ига», польскому народу важно знать и верить, что будущее его устройство окончательно и бесповоротно предопределено воззванием Верховного Главнокомандующего, объявленным с Высочайшего соизволения («Рыцарски благородный, братски верный польский народ, стойко переживающий в эту войну бесчисленные испытания, вызывает к себе в наших сердцах глубочайшее сочувствие и ничем не омраченную дань уважения»). Горемыкин объявил, что Совету министров «повелено… разработать законопроект о предоставлении Польше по завершении войны права свободного строения своей национальной, культурной и хозяйственной жизни, на началах местной aвтономии244 под Державным Скипетром Государя Российского и при сохранении единой государственности».

Как видно из записи Яхонтова, Сазонов в заседании Совета министров 16 июля выступил с предложенние ввиду событий на фронте «разрешить вопрос о даровании Польше автономии высочайшим манифестом, не ожидая Думы». «Такой акт, – говорил Сазонов, – произведет отличное впечатление на наших союзников, которых огорчает неуверенность и колебания нашей политики в отношении поляков… Польша устала ждать, начала извериваться в порожденных воззванием Вел. Князя надеждах. Императорский манифест поддержит эти надежды и не даст обратиться симпатиям к немцам, которые с своей стороны готовы на все, чтобы подкупить поляков». Предложение Сазонова вызвало «единодушный отпор» в среде Совета министров. «Общий шум, – записано у Яхонтова, – все говорят сразу. Можно разобрать только отдельные возгласы. Акт недопустимой трусости (Кривошеин). Ни к чему не приведет и никого не привлечет – немцы ответят провозглашением Царства Польского (Харитонов). Недостойно великодержавия России (Рухлов). Поляки мечтают о независимости и автономией их не удовлетворишь (Хвостов). Вопрос исчерпан заявлением Горемыкина: “Я не считаю себя вправе подносить к подписанию Государю и скрепить акт, касающийся единства и будущего строя России. Это не есть вопрос военной необходимости и должен быть разрешен в порядке нормального законодательства”».

Выход из пассивного отношения к польскому вопросу связан был все же с «военной необходимостью» и с известиями, что Германия и Австрия после захвата русских польских губерний готовятся выступить с провозглашением будущего «самобытного устройства Польши» – дать «ляхам», по выражению вел. кн. Ник. Мих., «что-либо повкуснее набора витиеватых слов»… «пресловутого воззвания» 1 августа. Инициатором была новая Ставка