Я выключаю тату-пистолет и откладываю его в сторону. Обычно моя рука невероятно тверда, даже когда я делаю тату сам, но если я продолжу в том же духе, то в итоге получу только кривое дерьмо.

– Да? – Я бросаю на Уиллоу вызывающий взгляд. – Наша мать была лучшим человеком, которого я когда-либо знал, и в итоге она связалась с жестоким манипулятором. Он мог бы просто угомониться и позволить ей любить его. Мы могли бы стать настоящей семьей, но нет. Он мечтал создать собственный преступный синдикат. Стать знаменитостью в криминальном мире. И это свело его на хрен с ума. Он обращался с ней как с дерьмом. Он обращался с нами как с дерьмом. Мучил Виктора, пытаясь превратить его в идеального маленького солдата, которого он мог бы посылать выполнять свою гребаную грязную работу.

Уиллоу резко втягивает воздух, прикрывая рот рукой.

– О боже мой. Я не знала…

Она замолкает, выглядит испуганной. Наверное, мне следует замолчать, но я этого не делаю. Не могу. Я вижу в Уиллоу ту же доброту, что и в моей матери, и часть меня хочет напугать ее этими словами. Предупредить ее. Чтобы она поняла, как легко мир может сломить ее, несмотря на ее сильный дух.

– Отец хотел, чтобы Вик стал его заместителем, поэтому начал «тренировать» его, когда тому было пять лет. Мама пыталась вразумить его. Чтобы он понял, – то, что он делает, неправильно. Она подумала, что если сможет достучаться до отца, то, возможно, он изменится. – Я фыркаю, сжимая пальцы в кулаки. – Ни хрена не вышло. Он взбесился на нее за то, что она встала у него на пути, мол, она не знает своего места.

Последнее слово срывается с моих губ, полное горечи и негодования. Уиллоу слышит все это и, к моему удивлению, не вздрагивает. Ни от моего тона, ни от мрачной истории, которую я ей рассказываю.

– Почему же она осталась с ним? – бормочет она.

Я качаю головой, скрежеща зубами.

– Потому что она верила в людей. И потому что у нее были мы. Она хотела защитить нас от этого дерьма, даже когда он колотил ее безбожно. Когда мы с братьями были маленькими, она лгала нам и говорила, что упала на работе или что у нее был пациент, которому трудно было давать успокоительные, и что все это произошло случайно. Но мы знали, что это он причинял ей боль. А потом он вдруг свалил.

– Куда?

– Хрен его знает. Он на какое-то время пропал, строил свою империю. Пытался добиться успеха в преступном мире. У него было полно дерьмовых друзей, которые поддерживали его, работали с ним, но этого оказалось недостаточно. Не хватало у него крутости, чтобы успеха добиться. Он был гребаным неудачником, так что провалился в этом деле точно так же, как не смог стать достойным отцом и мужем. И он приполз обратно, поджав хвост, когда нам с Виком было по пятнадцать. После этого все стало еще хуже.

Это было давно, но я до сих пор помню тот день, когда он вернулся. Помню выражение его лица. Он казался старше, чем был, когда уходил, как будто неудача прибавила ему лет. У него появились шрамы в новых местах и затравленный взгляд. Его все чертовски бесило.

Мы слишком громко ходили. Слишком громко дышали. Были недостаточно хороши.

Хотя мы и раньше такими были.

– Он обвинял нас во всем, – огрызаюсь я. – Если бы мы больше поддерживали его, если бы были лучше, если бы не были такими бесполезными, то у него бы все получилось. Больше всего он винил маму за то, что она «нянчилась с нами». За то, что она мешала ему воспитывать нас так, как он хотел. Так что ей пришлось хуже всех. И она продолжала встать между ним и нами, а это только усугубляло ситуацию. В итоге она получала от него тумаков в два раза больше.

Я сглатываю, шевеля челюстями. Ни одно из этих воспоминаний не стерлось со временем. Каждое из них такое яркое, такое отчетливое, что кажется, будто эти события произошли только вчера.

– Но даже несмотря на все это, на всю ту чушь, которую она выслушивала от мужчины, который вообще-то должен был ее любить, она все равно шла и делала свою работу в больнице. У нее по-прежнему было желание заботиться о людях. Она ни от кого не отвернулась. А потом, в один прекрасный день, мы больше не смогли смотреть, как она страдает.

– И вы…

Уиллоу выглядит так, будто не может заставить себя произнести эти слова, и я поднимаю на нее взгляд. Грудь разрывается от гнева и наполовину скрытого горя.

– Мы завалили его, – говорю я прямо. – Он это заслужил. Единственное, о чем я жалею, так это о том, что раньше не прикончил этого ублюдка. Мы позаботились о том, чтобы он больше никогда никому не причинил вреда.

Не то чтобы это исправило тот вред, который он уже причинил. Вик все еще не оправился от этого кошмара, а мама…

Я выдыхаю через нос, отводя взгляд от печального лица Уиллоу.

– А потом, после всего этого ада, после того как она пережила отца и все его дерьмо… ее убил Николай. И я ни черта не смог сделать, чтобы защитить ее, потому что меня посадили за убийство папаши. Вся ее доброта, сука, не смогла ее защитить. Когда дошло до дела, доброта оказалась просто слабостью, сделавшей ее уязвимой перед суровостью мира.

Когда я, наконец, замолкаю, голос становится хриплым, разбитым от переполняющих меня эмоций. Мысли о том, что случилось с мамой, всегда выводят меня из себя, и я ударяю кулаком по скамейке под собой, ощущая отдачу от удара по всей руке.

Свежие штрихи к татуировке отзываются очередной болью, и я стискиваю зубы, ожидая, что Уиллоу отпрянет от вида моего неприкрытого гнева. Такое тяжело вынести, и женщины – черт, да и люди в целом – обычно спешат отвернуться, скрыться от него, нежели столкнуться с ним лицом к лицу.

Гнев, горечь, утрата, горе… все это уродливые эмоции. Они превращают человека в нечто иное, и большинство людей не хотят иметь с этим дело. Поэтому я жду, когда Уиллоу выразит какое-нибудь банальное соболезнование, а затем сбежит.

Но вместо этого она подходит ближе, полностью заходя в комнату. Я наблюдаю, как она приближается, и замерев передо мной, протягивает руку, проводит пальцами по татуировке на моей руке, следуя