Так что выбор должен быть чертовски простым.

Может, несколько недель назад так бы и было.

Но не теперь, мать вашу.

Теперь я слишком привязался к этой чертовой девчонке. Я видел, как она улыбается и смеется, видел ее дерзкой и испуганной. Я видел, как она уязвима и страдает, цепляясь за меня, как за гребаный спасательный круг. Мысль о том, чтобы отдать ее на растерзание какому-нибудь куску дерьма, которому наплевать на все, кроме того, что у нее между ног, сводит меня с ума.

Внутренний голос шепчет мне «слабак», и это звучит так, словно все, кто когда-либо обращался со мной как с дерьмом, собрались вместе.

Но это не меняет моих чувств.

– Так что мы, сука, делать-то будем? – спрашивает Рэнсом, снова высказывая то, о чем мы все думаем.

Только на этот раз ни у кого нет ответа. Вик качает головой, что для него нехарактерно, а я продолжаю хмуро смотреть на экран компьютера, думая, что если буду смотреть на сообщение достаточно долго, то, может, оно исчезнет.

Это чертовски красноречиво говорит о том, что никто из нас не хочет передавать Уиллоу в руки Икса. Любую другую работу, полученную от него в прошлом, мы выполняли без вопросов, стискивали зубы, но выполняли, ведь у нас не было выбора.

Но это? Никто из нас не хочет так поступать. Кажется, даже Вик не в состоянии придумать выход из этой ситуации.

Так что мы остаемся ни с чем. Без ответа. Без плана. Без гребаной идеи, что делать.

– У нас есть немного времени, – говорит Виктор через некоторое время. – Мы можем… попытаться что-нибудь придумать.

Хрен его знает, что мы вообще сможем придумать, но, похоже, у нас сейчас нет другого выхода.

Я напряженно киваю, заведенный до предела. У меня в голове полный бардак. Я продолжаю метаться между жуткой злостью и охренительной усталостью.

Бывают моменты, когда я думаю, что, возможно, было бы лучше, если бы я умер в тюрьме. Тогда Икс никогда бы не стал дергать за ниточки, чтобы вытащить меня, и мои братья могли бы продолжать жить своей жизнью и построить для себя что-то в этом городе, не отдавая свои души человеку, которого даже никогда не видели. Я никогда не делился с ними этой мыслью, поскольку знаю, что они бы непременно разозлились.

Они считают, что наш долг перед Иксом того стоит, но все же… иногда я жалею, что не смог спасти их от попадания в эту гребаную паутину. Пусть бы мне и пришлось умереть, чтобы это сделать.

Наше маленькое совещание заканчивается, и я выхожу из комнаты Вика. Мне нужно немного выпустить пар. Я подумываю о том, чтобы прокатиться, но садиться сейчас за руль, наверное, плохая идея. Поэтому вместо этого я иду в гаражную коморку и достаю тату-пистолет, затем снимаю рубашку и сажусь на одну из скамеек, чтобы дополнить татуировку на правой руке, над которой работал.

Этому я научился в тюрьме. Скилл обычно помогает мне скоротать время и не спятить к чертям собачьим, а в данную секунду – прочистить мозги. Сосредоточенность, необходимая для того, чтобы ровно и твердо держать пистолет, а линии делать прямыми, дает мне какое-то подобие расслабления. С этим мало что может сравниться, разве что хороший трах, которого у меня не было уже гораздо дольше, чем это обычно бывает.

Я уже давно добавляю штрихи к этому эскизу на руке, но у него нет определенной темы. Просто случайные изображения, темные линии, хаотичные завитки и острые края. Я делаю это всякий раз, когда чувствую, что теряю контроль. Я глубоко вдыхаю, жужжание машинки и прикосновение иглы помогают мне сосредоточиться на моменте. Я наблюдаю, как черные чернила впитываются в кожу, оставляя резкие темные линии.

Время от времени я останавливаюсь, стирая излишки чернил и сверяя новые штрихи со старыми, дабы убедиться, что это именно то, чего я хочу. Некоторое время я работаю в тишине, теряясь в жужжании и острой боли от иглы. Затем мое внимание привлекают шаги, и когда я поднимаю глаза, в дверях стоит Уиллоу.

Она просто стоит и смотрит на меня своими большими карими глазами, а я возвращаюсь к татуировке, стараясь не обращать на нее внимания. Но это, как всегда, невозможно. Одним своим гребаным присутствием она вытесняет себя на передний план в моем чертовом мозгу, и напряжение в комнате нарастает с каждой секундой.

Уиллоу наклоняет голову, ее взгляд скользит по моей коже, рассматривая другие татушки, которые у меня имеются. Я без рубашки, так что великое их множество выставлено на всеобщее обозрение, и я почти физически ощущаю ее взгляд.

Я уже почти готов сказать ей, чтобы она либо сказала что-нибудь, либо убралась отсюда к хренам, когда она, наконец, тихонько заговаривает:

– Кто такая Диана?

Из всех гребаных вопросов этот?

Имя вытатуировано у меня на руке, и в голосе Уиллоу слышится нечто похожее на ревность, будто она думает, что это имя моей любовницы или что-то в этом роде. Я жду, что меня захлестнет волна раздражения при мысли о том, что она думает, будто имеет право решать, чьи имена я вывожу на своем теле, но вместо этого испытываю небольшой прилив удовольствия.

Она хочет иметь на меня какие-то права, пусть и неосознанно, и какой-то части меня это нравится.

– Диана была нашей мамой, – наконец выдавливаю я из себя, отвечая на ее вопрос.

– Оу, – тихонько произносит она, и тогда я поднимаю на нее взгляд, покусывает нижнюю губу. – Вик и Рэнсом немного рассказали мне о ней. Похоже, она была удивительной женщиной. Рэнсом сказал, она была святой.

Я стискиваю зубы. Меня раздражает то, какие чувства вызывает во мне Уиллоу. Обычно я лучше себя контролирую, но что-то, не знаю, может, интонация в голосе, когда она говорит о моей матери – еще одном слабом месте в моем сердце, – заставляет эмоции выплыть наружу быстрее, чем я успеваю их подавить.

– Да, – отвечаю я хриплым голосом. – Она была самой доброй женщиной во всем этом чертовом мире. И посмотри, к чему это ее привело.

Уиллоу морщит лоб. Затем делает шаг вглубь комнаты, все еще держась рукой за дверной косяк.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что этот мир берет добрых, хороших людей, пережевывает их и выплевывает. Он забирает всю доброту из их сердец и растрачивает ее, не принося им взамен ничего, кроме боли.

– Не думаю, что это правда, – шепчет Уиллоу. –