лучшее, что удалось собрать по микенским кладовым, когда Клитемнестра получила письмо от своего супруга Агамемнона. Лучшее, пересыпанное лавандой, дожидалось в повозках своего часа – предстоящей свадьбы.

В письме Агамемнона говорилось, что молодой красавец Ахилл – сын Фетиды и Пелея, лучший из греческих воинов – хочет, пока войско не выдвинулось под Трою, породниться с семьей микенского царя. Агамемнон велел жене прислать четырнадцатилетнюю – а значит, уже созревшую для брака – дочь в Авлиду, где стоял флот. Насчет того, что с ней должна приехать и сама Клитемнестра, в письме ничего не говорилось, но по обычаю свадебный венок на голову дочери водружала именно мать, поэтому царица отправилась с Ифигенией, взяв с собой и самого младшего сына, Ореста.

Преодолев последнюю часть пути, они добрались до лагеря пехотинцев на берегу – в разгар полуденной жары, когда солнце стояло в зените. Кто-то из воинов бродил по мелководью, кто-то купал коней своих предводителей. Все порядком устали – от житья впроголодь, от нехватки вина, от бездействия. Они маялись и не знали, куда себя деть, изнывая от невозможности отправиться наконец на обещанную полководцами войну. Попутного ветра не было с тех самых пор, как несколько недель назад Зевс дал грекам знамение: спикировав из-под облаков, его орлы схватили бегущую зайчиху, брюхо которой распирали девять еще не рожденных зайчат.

– Девять лет будете вы безуспешно сражаться у ворот Трои и только на десятый год одержите победу, – объявил вещий Калхас, глядя, как орлы терзают зайчиху и ее погибший в утробе приплод.

Греки ни о каком знамении не просили, но Артемида, оскорбленная зрелищем этого кровавого пира, обратила свой гнев не на того, кто это знамение послал, а на тех, кто получил. Она остановила все ветра, вынуждая греческий флот прозябать в Авлиде. Тогда Калхас заклал быка, рассмотрел его печень и с горечью огласил второе пророчество. Артемида, возвестил он, требует за истребленную зайчиху искупительную жертву – и жертвой этой должна стать старшая дочь предводителя греческого войска. Тогда подует попутный ветер.

Много дней Агамемнон даже слышать не хотел об этой жертве, но в конце концов мертвый штиль, давивший на войско, словно могильная плита, вынудил его уступить. Рыдая, он сочинил письмо к жене, чтобы обманом заставить дочь прибыть к жертвенному алтарю. Два дня спустя он написал другое, тайное, отменяющее первое, но гонца, которому он это письмо вручил, еще в лагере перехватили шпионы Одиссея. И теперь Агамемнон увидел из окна пастушьей хижины, служившей ему штабом, бегущую к двери Ифигению. По-детски округлое девичье лицо обрамляли подстриженные недавно волосы – косу подростки по обычаю жертвовали Артемиде, чтобы благополучно преодолеть отроческие годы.

– Отец! – воскликнула она, крепко его обнимая. – Ты по-прежнему любишь меня больше всех?

За Ифигенией подоспела и Клитемнестра, держа на бедре Ореста, и сердце Агамемнона, уже кровоточащее, разорвалось при мысли о том, что им сейчас придется пережить. Отрешенно коснувшись губ жены, он сбежал, сославшись на срочные дела в войске.

Иногда вершительницы судеб, знающие толк в жестокости, исхитряются сокрушить сразу две жизни. Вскоре после ухода Агамемнона в хижину заглянул Ахилл, ведать не ведавший о своей роли во всем этом обмане. Он искал предводителя, а нашел Клитемнестру, которая тепло пожала ему руку и назвала зятем, а хихикающие служанки тем временем кинулись прятать девушку от «жениха». Вот тогда, после переспросов, недоумения и разъяснений, Клитемнестра с Ахиллом постепенно сложили имеющиеся у них куски головоломки в целую картину: Ифигению ждет не брачное ложе, а жертвенный алтарь; имя Ахилла послужило приманкой в гнусном обмане.

Ифигения, услышав это, кинулась бежать, словно перепуганный жеребенок, через лесные заросли и густые луга, спотыкаясь и оскальзываясь, истрепав свое прекрасное платье о колючие ветки и острые камни. Когда в небе взошла полная луна, воинов отправили на поиски. Час спустя Ифигению привели к отцовской хижине, где Клитемнестра умоляла оставить девушку в живых:

– Куда ты будешь смотреть, дорогой супруг, когда кровь твоей дочери хлынет на алтарь? На ее перерезанное, как у жертвенной телки, горло? На своего брата Менелая, дожидающегося, когда можно будет наконец погнать тысячу кораблей за одной блудницей? Какое отношение моя несчастная дочь имеет к моей потаскухе-сестре? Свою дочь, помчавшись на крыльях похоти в Трою, Елена с собой не подумала забрать, оставила здесь – так пусть ее кровь Менелай и проливает в угоду Артемиде!

Клитемнестра перевела дыхание.

– А сестрам Ифигении что я скажу, когда вернусь домой? Смотрите, доченьки, вот так выглядит отцовская любовь? Попомни мои слова, Агамемнон, убив нашу дочь, ты толкнешь нас всех на путь гибели, наши страдания не сведутся к одному взмаху ножа. Подумай, какой прием будет тебя ожидать, когда ты вернешься из Трои. Подумай, супруг мой, и пощади жизнь своей дочери!

Уговаривал Агамемнона и Ахилл, клятвенно обещая защитить девушку во искупление предательства, совершенного от его имени, даже если он сам погибнет здесь, в Авлиде, от копий своих собственных воинов.

Но каждому смертному уготовано свое горе, и другому его не отменить. Слушая, как близкие бьются за ее жизнь, Ифигения все решила сама:

– Я умру, как того требует Артемида. Не позволю пролить понапрасну кровь Ахилла – или отцовскую. Боги судили мне умереть здесь, даже если они, храня свои тайны, не откроют нам почему. От меня зависит только одно – как именно я отправлюсь на смерть, и я намерена встретить ее так, как приличествует моему роду. Пусть моя кровь придаст вам сил, плывите за море и совершите что должно.

На рассвете Ифигения водрузила себе на голову венок, который сплели ей служанки на свадьбу. Она обняла мать, слезно прося ее не держать зла на отца. Поцеловала Ореста. А потом под руку с Агамемноном взошла на холм, где стоял алтарь Артемиды.

Там уже дожидался Калхас – его черный плащ хлопал, словно крылья ворона, на внезапно поднявшемся ветру. Когда Ифигения приблизилась к алтарю, ветер стал крепчать. Клубящийся над костром дым растащило на четыре стороны, заволакивая все вокруг. Закашлявшись, Агамемнон выпустил руку дочери. Глаза защипало от слез, и он так до конца и не поверил тому, что увидел миг спустя, когда нож Калхаса рассек горло жертвы.

Внизу, на берегу, ветер уже надувал паруса кораблей.

{112}

Протесилай и Лаодамия

Свежий ветер быстро домчал греческие корабли до Трои. У самого берега Ахилл нетерпеливо застегнул панцирь на груди и схватил оружие, готовясь выпрыгнуть на мелководье, как только корабль заскребет килем по песку. Но его мать, невидимая ни для кого, кроме сына, обняла Ахилла за плечи и зашептала ему в ухо: согласно пророчеству, кто первым из греков ступит на троянскую землю, тот первым и погибнет.

Ахилл, хоть и подосадовал про себя, послушно помедлил – и вот уже кто-то другой (это оказался Протесилай) мчится по гальке к выстроившимся под стенами троянцам. Поначалу все шло как по маслу: Протесилай одного за другим разил всех преграждавших ему путь. Ахилл уже заподозрил, что мать это свое пророчество выдумала в очередной попытке не пустить его в бой. Он решительно спрыгнул на берег, ведя за собой своих воинов. И тут Протесилай схватился с высоким силачом в сияющем шлеме. Поединок был коротким – Протесилай рухнул как подкошенный, став первым из множества греков, которые окончат свои дни под Троей, и первым погибшим от руки Гектора, сына царя Приама и величайшего троянского героя.

Греки похоронили Протесилая со всеми подобающими почестями – сожгли его тело на огромном погребальном костре с многочисленными дарами, призванными скрасить посмертное существование его души в подземном царстве. Прах отправили жене Протесилая Лаодамии, с которой они сыграли свадьбу прямо накануне отправки в Авлиду.

Потрясенная утратой Лаодамия рвала на себе волосы и царапала щеки. Горе заточило ее в свою темницу, сделав безразличной к внешнему миру и его делам. Еда, которую ей правдами и неправдами скармливали служанки, потеряла вкус, горячая смесь молока с вином, которую они предлагали, не соблазняла.