– Когда у тебя вообще хоть что-то было серьезно? – спрашивает он. Я на мгновение задумываюсь:

– До этого никогда.

Выражение папиного лица невозможно истолковать. Он долго смотрит на меня, как будто видит впервые за долгое время, а затем поворачивается к Пейсли. Она сидит, прижавшись ко мне, с таким видом, будто хочет раствориться в воздухе. Папа соединяет ладони, на лице его появляется веселое и в то же время недоверчивое выражение:

– Пожалуйста, пожалуйста, оставайся с нами, Пейсли. Если вдруг ты больше не сможешь терпеть выходки моего сына, я его выгоню, без проблем, но ты должна остаться.

– Эй!

Пейсли смеется:

– Он пока на испытательном сроке, но я думаю, что он сможет его пройти, мистер Винтерботтом.

Отец ей улыбается:

– Прошу, зови меня Джек.

Она прикусывает нижнюю губу, как всегда, когда не знает, как поступить в той или иной ситуации:

– Хорошо, Джек.

– Добро пожаловать в семью, – затем он снова смотрит на нее, при этом взгляд у него настолько мягкий, каким я не видел его уже много лет, и говорит: – Нокс – молодец.

Перед тем как уйти, он показывает на меня пальцем:

– Если ты все испортишь, сынок, я тебе такую порку устрою…

Папа, я умоляю. Умоляю, сдержи слово.

Мы с Уильямом приходим в закусочную первыми. Пейсли несет миску с макаронным салатом, я – репу и клюквенный соус. Папа идет сзади с четырьмя бутылками шампанского. Между кабинками и баром Кейт поставила два раскладных стола и пивные скамейки, которые она украсила гирляндами, дождиком и мишурой. Скатерть та же, что и каждый год: белая льняная ткань, которую Гвен еще в детстве разрисовала оленями, Санта Клаусами и прочими незамысловатыми мелочами. Поверх нее корявыми разноцветными заглавными буквами написано «СЧаСТлNВаВа РаЖДеСТВа».

Музыкальный автомат играет «Jinglebell Rock», Кейт ставит на стол индейку, а Гвен расставляет вино и бокалы. Увидев нас, она быстро ставит последнюю бутылку, выхватывает у Пейсли миску с салатом и обнимает ее:

– Ты такая красивая! Что это за платье?

– От Valentino, – отвечает Пейсли. Она сияет. Это платье со спонсорского ужина.

– Может, мне тоже стать домработницей в отеле, – говорит Гвен, – если там раздают такие платья.

– Я тебя три раза спрашивал, не хочешь ли ты поработать в «Олдтаймере», Гвен, – у Уильяма озабоченный вид. Он поправляет свой огромный ярко-красный рождественский свитер, крутит усы и затем потирает бедра. – Я же говорил тебе, что ты будешь получать два бесплатных пакета попкорна в месяц.

– Не нужна мне никакая работа, Уильям, – Гвен садится рядом с ним и наливает себе вина. – Я просто пошутила.

– А еще ты могла бы чистить конюшни.

– Мне работа точно не нужна. Я помогаю маме в закусочной.

Кейт хмурится, садясь рядом с дочерью:

– Ой, Гвендолин, неужели? И когда же?

Гвен бросает на мать взгляд, который говорит: «Ну, мам, подыграй мне хоть разок».

Мы садимся – папа напротив Кейт, Пейсли рядом со мной – и только собираемся налить шампанского, как открывается дверь, и в кафе входят Уайетт и Камила. Камила несет большой контейнер, в котором, должно быть, ее знаменитый яблочный пирог. Взгляд Уайетта едва ли не в панике окидывает всех, кто уже сидит за столом, и только потом его плечи с облегчением опускаются. Он снимает с шеи шарф и вешает пальто на крючок, затем садится по другую сторону от меня и похлопывает меня по спине. Снег падает с его волос на стол.

– Счастливого Рождества, брат.

– Счастливого Рождества.

– Может, выпьем? – спрашивает папа, а Кейт говорит:

– Скоро, Джек. Мы ждем Рут и Арию.

Мертвая тишина. «Let it Snow» вдруг звучит намного громче, чем раньше. Под столом Пейсли толкает меня ногой, ее безмолвный знак, означающий: «О Боже, о Боже», и я отвечаю ей толчком, мой ответ: «Давай уйдем отсюда, пожалуйста, давай уйдем».

Все сидящие за столом изо всех сил стараются не смотреть на Уайетта, но, конечно же, смотрят на Уайетта. Он уставился в свой бокал с вином, как будто размышляет о том, не утопиться ли в нем, а Гвен так пристально смотрит на корнеплоды, как будто ждет, что они вот-вот оживут и запрыгают со стола. Прежде чем кто-то из нас успевает принять решение нарушить тишину, дверь снова открывается, и звенит колокольчик. Я едва осмеливаюсь посмотреть на дверь, но все же смотрю, потому что мне слишком любопытно.

Рут идет, слегка прихрамывая. Не знаю, чем именно она страдает, но с прошлого года ее походка становится все хуже. Она опирается на руку своей дочери, которая идет рядом с ней, а под другой рукой держит миску с рождественским пудингом.

Ариа выглядит так же, как и всегда. Из-под шерстяной шапки по ее пальто струятся длинные каштановые волны, а зеленые глаза сияют. Она почесывает нос, чуть выше темных веснушек, и выглядит похожей на того жизнерадостного, миролюбивого человека, которого я знаю всю свою жизнь. Гвен, напротив, похожа на кошку, которой только что выстрелили в морду из водяного пистолета, а Уайетт – на серый сморщенный гриб.

– Ариа! – Уильям отодвигает стул, пока Ариа ставит пудинг на стол, и обнимает ее. – Как я рад тебя видеть!

– Спасибо, Уильям, – от мороза на ее лице остались красные пятна, поднимающиеся к высоким скулам. Я тоже рад. Как приятно видеть вас всех вместе в такой гармонии.

Она говорит это весело, без тени сарказма в голосе, но ее взгляд при этом устремлен на Гвен и Уайетта, а улыбка на ее лице при этом как у психопата.

Кейт, кажется, потрясена. Она понимает, что настроение напряженное, и, думаю, слышала об их разрыве, но я почти уверен, что она не знает о Гвен. Она пододвигает клюквенный соус то к картофельным пюре, то к индейке, как будто не может определиться, и говорит:

– Да, ну, хорошо. Давайте, присаживайтесь.

Ариа садится рядом со своей мамой, напротив Пейсли. Их с Уайеттом разделяет половина раскладного стола и кажется, вся Америка, но, Боже, как же очевидно, что этого недостаточно. Ариа может стараться сколько угодно, но вид у нее такой, будто она вот-вот сгорит на месте.

Отец первым поднимает бокал с шампанским, и все остальные следуют его примеру. Он говорит: «Счастливого Рождества», на что мы все отвечаем взаимностью и делаем глоток. Уайетт почти осушает весь бокал, Камила тоже, а Ариа выглядит странно довольной.

Она смотрит на Пейсли.

– Ты, должно быть, новая фигуристка, – говорит она. – Мама мне о тебе рассказывала.

Пейсли накладывает себе индейку и одаривает ее улыбкой: