П. Чехова, порою в силу поверхностности своего анализа, но в большинстве случаев умышленно, вследствие своей «прогрессивной» узколобости, зачисляли покойного писателя в ряды атеистов. Некоторые внешние основания они к этому имели. А. П. Чехов и сам не раз говорил о своем безверии, и, в спорах с Сувориным, становился на общепринятую тогда в либеральной среде материалистическую точку зрения. Эти его слова заставляли бледнеть такие моменты в его жизни, как, например, одинокие часы в Новодевичьем монастыре, проведенные там писателем в начале его болезни, выстроенную им в Мелихове церковь и семейный хор Чеховых, по его инициативе певший там Светлую Христову Заутреню. Но «каждая душа человеческая по природе своей христианка» – писал Тертуллиан, и это его утверждение мог бы смело поставить Борис Константинович Зайцев эпиграфом своей прекрасной, глубокой и полной нежной любви к А. П. Чехову книги.

Воспроизводя в своей литературной биографии человеческий облик покойного писателя, Б. Зайцев не гонится за обилием подробностей, и многие, даже крупные факты его жизни, как, например, встречи с Л. Н. Толстым или близость с Максимом Горьким, он почти обходит молчанием, упоминая о них лишь в добавлениях. Б. Зайцев считает их как бы малозначительными, чуждыми наносами в формировании личности А. П. Чехова и безусловно имеет для этого серьезные основания, рассматривая Чехова-человека через призму Чехова-писателя. Ведь именно для покойного Антона Павловича литература была первой и основной частью его натуры, а всё остальное, даже большая и глубокая любовь к О. Л. Книппер – лишь дополнением, приложением к ней.

И вот, рассматривая жизнь А. П. Чехова, как человека, сквозь эту призму, Б. Зайцев не только нащупывает, но точно улавливает и четко определяет «подземную струю» религиозной, чисто христианской направленности, протекающую в глубинах души писателя и, чем дальше, тем сильнее проявляющую себя в его творчестве.

Исток этой струи Зайцев находит в «Степи» – в первом, действительно крупном произведении А. П. Чехова, создавшем ему литературное имя и приведшем в восторг даже не очень склонного к проявлению этого чувства Л. Н. Толстого. Струя, быть может, даже помимо воли самого писателя, поблескивает там нежным, радостным светом, излучаемым так удавшейся ему фигурой доброго отца Христофора, несущего с собою всюду мир, радость и уверенность в Промысле Господнем. «Степь» написана молодым, здоровым, сильным и жизнерадостным Чеховым, наполовину еще даже весельчаком Антошей Чехонте. Но чем больше растет сам писатель, чем шире раздвигаются границы его кругозора, тем эта струя проявляется всё яснее и яснее. Она видна уже в «Чайке», в религиозном порыве исстрадавшейся души ее героини. Она сливается с евангельским словом в «Студенте», журчит сладкозвучными акафистами монашка-поэта в «Святой ночи», отраженно мерцает в утешительных репликах умной и доброй няньки в «Дяде Ване», единственного, по существу, безоговорочно светлого персонажа в этой мрачной, пессимистичной пьесе и, наконец, ярким, лучистым потоком разливается она же, эта подземная до того струя, но вырвавшаяся, наконец, наружу, в лучшем из рассказов Чехова, в «Архиерее», тему которого писатель носил в себе целых пятнадцать лет и смог воплотить ее в слове, только вступив уже в предсмертное озарение.

Это был неосознанный свет высшего мира, Царства Божия, которое «внутри нас есть». Молодому, здоровому, краснощекому Чехову, – пишет Б. К. Зайцев, – мало оно открывалось. Чехову зрелому было, наконец, приоткрыто. Оттого в молодости он не мог написать “Архиерея” (даже “Студент” написан не в молодости). “Архиерей” же есть свидетельство зрелости и предсмертной, неосознанной просветленности».

Золотые слова! Одними ими Зайцев низводит к нулю все обвинения А. П. Чехова в атеизме, но он не ограничивается ими. Исследуя весь творческий путь Чехова, он останавливает внимание читателя на таких, например, кажущихся многим малозначительными деталями, эпизодах, как ночная встреча Липы с мужиками «В овраге», спасительном для всех крике веселого, смешливого дьякона в «Дуэли», оборонившем одного героя от греха, а другого от смерти. Зайцев отмечает и то, что персонажи, которым надлежало бы стать выразителями безрелигиозного, материалистического оптимизма, решительно не удаются Чехову. Таков, например, студент в «Вишневом саду», зовущий к какой-то новой, светлой жизни, но, вместе с тем, в метком портрете Чехова, только нудный и порою смешной неудачник.

Написанная Б. К. Зайцевым литературная биография Антона Павловича Чехова, безусловно, лучшая из всех работ в этой области. Автор нашел и сумел сказать о великом русском писателе действительно новое, и не только новое, но верное, правдивое слово.

«Знамя России», Нью-Йорк,

31 января 1955 года, № 121. С. 9–10

Луч света в темном царстве

I

В моей личной жизни было несколько глубоких, создавших резкие контрасты переломов и первым из них был переезд в Москву из имения, находившегося в одной из самых «помещичьих» губерний центральной России. Не столь изменился окружавший меня пейзаж, сколь переменились люди, в среде которых я тогда, еще мальчиком, вращался.

В деревне это были помещики средней руки, в большинстве уже разорявшиеся, но всё же свято хранившие традиции барственности и одновременно ненавидевшие, презиравшие и вместе с тем боявшиеся вытеснявшего их с поля жизни купца, «купчины», «купчишки». Переехав же в Москву, я попал в среду именно этого «врага», тех, под несомненным влиянием которых формировалось мое первичное мировоззрение.

В моей, тогда еще юной, душе произошла целая революция: «герои» утратили свои краски, облиняли и измельчали, а «злодеи» наоборот ярко засверкали, выросли в моих глазах и, как теперь я могу уже сказать с полной уверенностью (прошло ведь целых полвека, да какие полвека!), что даже раскрыли, расширили глаза, усилили их зрительные возможности и раздвинули их кругозор.

В Москве я попал в слой среднего и частично высшего купечества того времени. Поколение, к которому принадлежит автор прекрасной, выпущенной издательством им. Чехова книги «Москва купеческая» П. А. Бурышкин[114], было моим поколением, а старшее – отцы – главами тех домов, где я бывал, владельцами тех собраний картин, которыми я любовался, меценатами или частично хозяевами тех издательств и журналов, которые я читал, пайщиками театров, в которых… ну, и так далее, всего не перескажешь. Вот почему, вероятно, теперь, не отрываясь, я прочел книгу Бурышкина, со страниц которой мне улыбнулась и моя собственная молодость…

Но это не значит, что «Москва купеческая» Бурышкина близка мне только субъективно. Наоборот, критически рассматривая эту книгу, я должен прежде всего сказать, что она ценна и должна стать близкой каждому русскому человеку, любящему свою родину, ее людей, ее далекое и недавнее прошлое.

«Москву купеческую» Бурышкина я называю «лучом света в темном царстве», умышленно и без стыда повторяя заголовок известной статьи нигилиста Добролюбова, которая в свое время, к великому прискорбию для нашего поколения, оказала на него глубокое и столь же тлетворное влияние.

П. А. Бурышкин рассказывает