Шрифт:
Закладка:
Мать по моему распоряжению жила теперь в доме ее бабки по отцу на холме Пинчо, и я чуть зубы в крошку не стер, нанося ей регулярные визиты вежливости. Внезапный переезд матери, а также факт лишения ее элитных стражников послужили сигналом для всего Рима, что ее сила ослабевает, и в результате начали расползаться, словно кожура с переспелого фрукта, все ее былые сторонники, подхалимы и наушники.
Для своих визитов я брал эскорт из отличных офицеров и старался не задерживаться у матери в гостях, но постепенно и незаметно начал растягивать время посещений, притворяясь, будто потихоньку оттаял. И все ради того, чтобы мое приглашение посетить Байи не вызвало у нее подозрений. Мать должна была поверить, что я простил ее за ту гнусность, что она со мной сотворила… а еще лучше – что ее зелье вытравило все из моей памяти. Но конечно же, случившееся в тот вечер, хотел я того или нет, осталось со мной навсегда.
И вот после нескольких таких коротких визитов я принял предложение матери посидеть вместе и даже отпустил сопровождавших меня офицеров. Я уселся на диван с мягкой обивкой и положил ноги на специальную невысокую скамеечку. Мать не стала предлагать напитки – я бы все равно отказался. Она просто села рядом, но не слишком близко. Сидела с видом скромницы, положив руки на колени. В тот день на ней была бледно-голубая тога, прекрасно оттенявшая ее цвет лица и густые каштановые волосы. Я смотрел на нее, а сам боролся с желанием отвернуться и больше никогда ее не видеть.
Говорили мы о всякой ерунде – о погоде, о садах, одна тема безобиднее другой. А потом зашел разговор о грядущих празднествах. Вот он, мой шанс! Идеальная возможность!
– Послушай… – я чуть подался вперед, рассчитывая, что мать поймет это движение как сигнал готовности пойти с ней на сближение, – я жду не дождусь, когда закончится зима и наступит время фестиваля Минервы в Байи. О, это будет настоящее, ни с чем не сравнимое празднество!
– А я давно и думать забыла о подобных представлениях, – слегка скривилась мать. – Не люблю весь этот шум и толпы гуляк.
Это был не тот ответ, на который я рассчитывал.
– То есть ты не желаешь осчастливить Байи своим присутствием? Жаль. А я надеялся тебя там увидеть.
Наше примирение повисло на волоске. У матери дрогнуло лицо.
– У меня вилла на озере Лукрино. Я могла бы там все подготовить, если ты все-таки решишь…
– Да, далековато от моей, – с притворной задумчивостью сказал я. – Но там тише, и толпы гуляк вряд ли тебя побеспокоят.
– Тут ты прав… – словно над чем-то раздумывая, заметила мать.
– Перед празднеством в честь Минервы я устрою роскошный пир для своих друзей. Если решишь к нам присоединиться, будешь почетным гостем.
Мысленно я молил: «Проглоти наживку! Ну проглоти же!»
Но мать отрицательно покачала головой:
– Думаю, будет лучше, если я отклоню твое приглашение. Я ведь знаю, что большинство твоих приятелей меня недолюбливают. – Тут она со смиренным видом потупила взор. – Не хочу одним своим появлением испортить твой праздник.
– Испортить мой праздник? Что за глупости! Ты будешь его украшением! – Я встал и подошел к матери. – Ты будешь самой желанной гостьей, а наше примирение наконец дарует покой встревоженным нашей временной враждой людям.
– Меня не волнуют другие люди, меня печалит, что мы с тобой отдалились.
– Ну так прими приглашение. – Я усилием воли заставил себя взять мать за руки и помог ей встать с дивана. – Не отказывай мне.
* * *
Согласие матери я получил, и теперь оставалось решить вопрос со строительством уготованного ей в дар корабля. Главное – не торопиться. Всему свое время, наши взаимоотношения должны не просто наладиться, нам нужно войти в ту фазу, когда корабль уже не покажется чересчур роскошным подарком.
Я сказал Акте, что собираюсь отправиться на празднества в Байи. К моему удивлению, она не захотела составить мне компанию и отказалась практически по тем же причинам, что приводила моя мать: слишком шумно и слишком людно. Да и в компании моих приятелей она будет чувствовать себя не в своей тарелке, к тому же из-за всех этих пирушек мы будем лишены возможности побыть наедине. А к моему «воссоединению» с матерью она относилась более чем скептически. Я пытался убедить Акте, что, пусть и ненастоящее, примирение с матерью пойдет нам на пользу, но все мои доводы оказались напрасны.
По понятным причинам я не был с Акте до конца откровенным, и в результате наше отчуждение лишь усиливалось. Я не мог рассказать ей, что произошло между мной и матерью во дворце, и тем более не мог посвятить в то, что задумал сделать в Байи. Теперь я не просто раздвоился, я разделился на три разные личности. Почти с самого рождения во мне жили два Нерона: один, августейший, должен был служить народу и Риму; другой, верный почитатель Аполлона, служил музыке, искусству и поэзии. Но как ужиться еще и с третьим? Этак можно развалиться на куски, как специально сконструированный корабль Аникета. Акте любила двух первых Неронов, но вряд ли смогла бы полюбить третьего, который только-только начинал появляться из мрака на свет. Да и я не был уверен, что он мне нравится, но, в отличие от Акте, не мог его покинуть.
– Прошу, отправимся в Байи, – умолял я, – ты действительно нужна мне в этой поездке.
– Пожалуй, откажусь, – просто улыбнулась она. – Это всего лишь очередной фестиваль и еще один пир. Лучше я подожду твоего возвращения, и ты обо всем мне подробно расскажешь. А потом ты будешь мой, и только мой.
«Три Нерона, – подумал я. – Ты хочешь получить всех троих, но вот беда – третий за время нашей разлуки достигнет зрелости».
О, Акте…
* * *
Раньше наша связь служила мне убежищем, теперь же я находил его в музыке и поэзии. Чистое искусство принимало меня в свой мир, там я становился лучше и там хотел бы остаться до конца своих дней.
XLVIII
Зима отступала, земля прогревалась, а я в душе все больше противился ползучему приходу весны. Каждый день по капле лишал меня покоя, ближе к фестивалю напитывал ужасом, а с наступлением марта
