пока ее носит земля, мира не будет?

– Я распущу ее германских телохранителей и отзову военный эскорт, который предоставил ей в знак почтения. Прикажу ей покинуть Антиум и переселиться в дом покойной Антонии.

Там мне будет проще за ней приглядывать.

* * *

Надо было забыть эту головную боль. Наконец достроили термы и гимнасий, я торжественно их открыл и передал в общественное пользование. Строительство продолжалось не один год, и теперь на Марсовом поле можно было полюбоваться грандиозными термами, которые легко дали бы фору храму, и выставленными по периметру тренировочной площадки статуями – только ради них одних стоило посетить гимнасий.

На открытие я пригласил весь сенат и каждому сенатору подарил арибалл[44] с прекраснейшим оливковым маслом, чтобы они использовали его во время атлетических упражнений, как было заведено у греков.

– Этим жестом я лично приглашаю каждого посетить термы. Они ваши! – Я пожал всем по очереди руку и, посмотрев за спины сенаторов на толпу горожан, возвысил голос: – И ваши!

Простолюдины завопили так, что у меня зазвенело в ушах.

Где-то на пути с Палатина на Марсово поле я решил, что пришла пора покончить с матерью. В начале совсем недолгой поездки я об этом даже не думал, а к месту назначения прибыл с созревшим решением. Даже не знаю, как я уложился в столь короткий временной отрезок. Я просто больше не мог жить, сознавая, что мое императорство зыбко, и вдобавок постоянно ощущать нависшую тень матери, которая явно сошла с ума и была в силах меня уничтожить. Так что на открытии терм я сосредоточился на поставленной цели и не особо обращал внимание на радостные крики толпы и на лица улыбавшихся мне людей.

* * *

В тот же вечер я уединился в небольшой боковой комнате, чтобы хорошо все обдумать. Тяжело и даже невыносимо жить с постоянным ощущением, будто что-то вот-вот произойдет, или вероятно произойдет, или гипотетически может произойти. Теперь же я отринул все сомнения – дамоклов меч, который висел надо мной всю мою жизнь, пора вложить в ножны.

Но как и когда это сделать? Да, за совершенные матерью преступления любой суд вынес бы ей смертный приговор, но мне этот способ не подходил. Все должно было совершиться быстро, наверняка и втайне. И в идеале безболезненно. Я совсем не хотел, чтобы она страдала. Таким образом, убийство руками наемников исключалось, для него потребуется привлечь слишком много людей, а это рискованно, как признала моя лично устранившая Клавдия мать. Яд исключается – это слишком очевидно, да и мать всегда ожидает чего-то подобного, врасплох ее не застанешь. Несчастный случай? Тут есть несколько вариантов. Что-нибудь упадет на голову? Слишком ненадежно. Пожар? Слишком жутко. Падение с высоты? Снова ненадежно. Утопление? Я вспомнил свой недавний заплыв в искусственном озере в Сублаквее. Вода дарит успокоение, заключает в объятия. Говорят, утопление – самая безболезненная смерть. Но смерть в бассейне опять же слишком очевидна, а в море мать не плавает.

Но если она окажется в море… В голове промелькнула смутная картинка… Что-то подобное я недавно видел… Крушение корабля во время постановочного сражения у мыса Мизен!

Да… несчастный случай на море, вдали от земли. Такое случается постоянно, мореходство – опасное занятие, и множество кораблей тонет, не добравшись до берега. Совсем недавно у берегов Пелопоннеса затонуло судно с греческими бронзовыми и мраморными статуями, которое снарядили для меня мои агенты. Сокровища были утеряны, но такое, увы, не редкость.

После трагической гибели матери я, конечно, на какое-то время предамся скорби и даже возведу храм в память о ней. Но до того мы должны воссоединиться, в плавание ее следует отправить, достигнув мира и взаимной приязни. Надо устроить так, чтобы последний день на земле подарил ей радость. Многие ли могут этим похвастаться? Большинству смертей предшествуют мучительные дни. Да, так тому и быть, это лучшее, что я могу сделать при сложившихся обстоятельствах.

* * *

Приняв решение, я должен был приступать к действиям, пока в душу не закрались сомнения. Я послал за Аникетом – без него мой план ничего не стоил.

Мы уединились в самой секретной комнате. Расположившись за небольшим столом, мы смотрели друг на друга в мерцании масляной лампы, но даже при неровном свете я легко считывал выражение лица Аникета. Никакого осуждения, скорее наоборот – одобрение.

– Это единственный выход, да ты и сам знаешь, – сказал он. – Я всецело поддерживаю выбранный тобой способ. Корабль смогу подготовить к следующему весеннему фестивалю Минервы в Байи. Ты ведь бывал на нем в прошлые годы? Празднества пользуются огромной популярностью, так что, если в компании друзей посетишь и этот фестиваль, будет вполне естественно пригласить мать.

На тот момент мои отношения с матерью были скорее противоестественными, но у меня оставалось в запасе время – время, которое я мог употребить на наше с ней примирение.

– Корабль должен быть красивым, не скупись на работы, – сказал я.

– Но если он обречен в первый же поход затонуть…

– Это будет мое подношение: экстравагантный, но подарок, и пусть выглядит соответственно. Она должна захотеть подняться на борт, должна почувствовать гордость оттого, что отправляется на виллу под его парусами.

– Понимаю, – коротко кивнул Аникет, – все будет сделано в лучшем виде.

Я встал и обнял своего старого и самого верного друга. Он был моей правой рукой. В голове промелькнула строчка, которую как-то вечером процитировал один из участников моей группы писателей и поэтов, умевший читать на иврите: «Если я забуду тебя, о Иерусалим, пусть моя правая рука забудет свое коварство»[45].

Аникет был моей правой рукой, а его знания о кораблях и мореходстве лежали в основе моего коварного плана.

XLVII

Один год пришел на смену другому, Рим накрыла ненастная погода, наступили и прошли сатурналии, а с ними и день моего рождения. Все эти дни сопровождались пышными торжествами, но меня они мало заботили. На празднование по случаю нового года я облачился в вышитую золотом белую тогу и, стоя перед рядами преторианцев, принимал клятвы верности всех легионов империи. Третьего января мы с Октавией стояли на Ростре и принимали обеты во благо нашей божественной сущности и духов-хранителей. Мы ни разу не переглянулись, смотрели прямо перед собой на храм Божественного Юлия и трехпролетную арку Августа за ним. И храм, и арка искрились от инея.

Море еще было неспокойным и опасным. Фестиваль Минервы всегда символизировал начало сезона мореходства. О, когда же он