так и перекрестное давление извне. Цена репрессий была тяжелой. Внутренне он испытывал конфликт между различными ценностями и неопределенность; внешне он опасался реакции западных правительств, если прибегнет к репрессиям.

Горбачев выразил свое отвращение к применению силы («не стрелять») еще в 1985 году. Когда в 1990–1991 годах это стало препятствовать как сохранению его политического авторитета, так и его возможности сдерживать поляризацию, Горбачев был вынужден выбирать между важными для него ценностями. Его двойственное отношение могло выразиться в том, что репрессии в Прибалтике были ограниченными как по размаху, так и по продолжительности. Отдал Горбачев приказ войскам атаковать Вильнюс и Ригу или нет, но он создал для таких репрессий благоприятный политический контекст и тем не менее предотвратил их эскалацию до такой степени, чтобы они могли оказаться эффективны для устрашения сепаратистских сил.

На Горбачева также оказывалось перекрестное давление, поскольку цена репрессий оказалась бы ощутимой и в международных отношениях. Репрессивная стратегия могла привести к суровому осуждению Горбачева со стороны правительств, на экономическую помощь которых он больше всего рассчитывал. Ему также требовалась добрая воля этих правительств, чтобы иметь возможность продемонстрировать внутри страны, что он остается незаменимым связующим звеном с международным сообществом, которое, как надеялись многие советские граждане, окажет материальную помощь и создаст в их обездоленной стране психологический комфорт. Репрессии также могли привести к его осуждению политическими лидерами за рубежом, которых он очень уважал. В самом деле, возможно, не будет преувеличением сказать, что Горбачев нашел для себя на международной арене примеры для подражания (Джордж Буш, Маргарет Тэтчер, Фелипе Гонсалес, лидеры Коммунистической партии Италии), чье мнение о себе он очень ценил, независимо от их способности причинить ему вред.

Таким образом, возвращение Горбачева к поддержке радикалов в федеральной политике в апреле 1991 года, по всей видимости, было реакцией на тот факт, что его поддержка консерваторов практически не дала результатов – как с идеальной, так и с материальной точки зрения. Радикалами, в отличие от консерваторов, были мобилизованы общественные силы, и они казались восприимчивыми к идее заключения договора, который, по крайней мере на бумаге, сохранял бы какое-то единство между республиками СССР. У консерваторов оставалась только угроза репрессий, со всеми психологическими, политическими и материальными издержками, которые она могла повлечь за собой как в стране, так и за рубежом. Стоило еще раз попытаться вернуться к обсуждению договора.

Все это помогает понять одну из самых необычных особенностей 1991 года: примирение Горбачева с крахом государства, которому он служил всю свою жизнь. Как мы видели, для него это не было предпочтительным исходом. Он постоянно боролся в течение 1990 и 1991 годов за то, чтобы предотвратить это, разрываясь между принятием и сдерживанием коллапса посредством поддержания конфедеративной формулы, которая, как он опасался, не сработает, и предотвращением распада страны путем широкомасштабного и кровавого подавления сил сепаратистов. Он оказался между молотом и наковальней и поочередно лавировал в обоих направлениях, не переходя полностью ни в одну из крайностей. Даже когда он в июле 1991 года согласился с формулой конфедерации, он выразил свою неуверенность, намекая коллегам на необходимость чрезвычайного режима. Он так и не разрешил для себя эту амбивалентность.

Таким образом, зигзаги Горбачева в 1990–1991 годах стали результатом сочетания трех вещей: 1) потери самообладания, по мере того как он последовательно наблюдал за потенциальными издержками каждой политической крайности; 2) заблуждения относительно того, что он преуспеет в примирении своих противоречивых личных и политических целей; и 3) попыток изменить свою позицию, чтобы поддержать авторитет и восстановить доверие «здоровых сил» различных убеждений. Как выяснилось, доля умеренных все сокращалась среди мобилизованных и уверенных в себе сил в советской политике и обществе. Горбачев больше не мог позиционировать себя как связующее звено между правыми и левыми. Уровень поляризации достиг такой точки, где маятниковая стратегия Горбачева только подчеркивала обеим сторонам тот факт, что он перестал быть незаменимым лидером. После неудавшегося путча августа 1991 года Горбачев действительно оказался в положении проигравшего. Если бы он осенью 1991 года захотел применить силу, чтобы предотвратить распад Советского Союза, у него было бы мало сторонников. Все, что ему оставалось сделать, – это согласиться на принудительную отставку.

Ельцин, 1985-1991

В период правления Горбачева Ельцин выглядит поистине грандиозной фигурой. Заманчиво объяснять его поведение в 1985–1991 годах исключительно его личностными качествами: стремлением к риску, необычайной силой воли, страстью к борьбе и необычным «чутьем», интуитивным пониманием того, как следует общаться с массами после того, как в 1988 году публичная политика стала реальным фактом. Действительно, личностные черты и правда в значительной степени могут объяснить многие решения, принятые Ельциным. Без этих черт характера трудно представить, чтобы секретарь областного комитета партии и кандидат в члены Политбюро так реагировал на разочарование, как Ельцин в 1987 году. Трудно также представить себе кого-то другого, кто демонстративно нарушил бы регламент партийной конференции в июне 1988 года и пробился на трибуну. Личность также объясняет решение добиваться в Москве на первый взгляд тяжелой победы на парламентских выборах в марте 1989 года, а не той легкой победы, которая дожидалась его в Свердловске. Личные качества Ельцина также оказались необходимы для того, чтобы бросить вызов Горбачеву в 1989–1991 годах, занять пост председателя Верховного Совета РСФСР в мае 1990 года, создать пост президента России и затем победно вступить на этот пост в июне 1991 года, отразить августовский путч в 1991 году и пережить распад СССР в декабре 1991 года. Более того, риторический стиль Ельцина – и его интуиция, помогающая в выборе слов, способов выражаться и действовать, которые находили отклик у массовой аудитории, – хорошо объясняют его успехи в публичной политической игре на протяжении 1988–1991 годов[396].

Личные убеждения Ельцина также были достаточно необычными для члена советского руководства того времени, так что, наряду с его своевольным характером, они подкрепляют идиосинкразические объяснения его поступков. У многих чиновников «штурмовщинный» менталитет сочетался со склонностью к чистке коррумпированных кадров; каждая из этих черт имеет глубокие корни в советской политической традиции. Многие чиновники понимали также, что для обхода бюрократических ограничений на изменения необходима «популистская» стратегия. Реже встречалось сочетание популизма и эгалитаризма, когда привилегии элиты рассматривались как несправедливые и препятствующие прогрессу. Хрущев и Ельцин были в этом похожи: изначально оба определяли проблему бюрократической коррупции дискретно, как «кадровую проблему»: удалите коррумпированных, замените их «здоровыми» кадрами – и система заработает. Но по мере того, как их ответственность за результативность росла, а разочарование углублялось, каждый из них переходил к системной