Тем не менее начиная с весны 1992 года «штурмовик» стал сдавать назад. Социальные, экономические, психологические и международные издержки его прорывной стратегии начали накапливаться. Гиперинфляция, массовое обнищание, коллапс производства внутри страны и продолжающееся отступление за границей – все это привело к мобилизации антиельцинских настроений среди интеллигенции, в корпусе управленцев и на Съезде народных депутатов. Российский народ в основном безмолвствовал в своих страданиях, но апокалиптические прогнозы о том, что его терпение скоро лопнет, появлялись в бесчисленных газетных статьях и звучали в публичных выступлениях видных деятелей. Настал момент, когда Ельцин должен был решить, продолжать ли ему свою программу в полном объеме или вместо этого модифицировать и умерить ее. Он мог бы настоять на своем: у него была власть сделать это, а западные правительства и международные организации обещали вознаградить за это Россию, но он решил внести в свой курс коррективы.

Чем объяснить этот сдвиг? Возможно идиосинкразическое объяснение: Ельцин, «штурмовик» советского типа, был также неоленинистом, понимающим необходимость консолидации достижений после первоначального удара. Согласно такой интерпретации, Ельцин проявил политическое благоразумие не потому, что был вынужден это сделать, а скорее потому, что предвидел или опасался последствий того, что случится, если он этого не сделает. Продолжим аргументацию следующим образом.

Оказавшись в авангарде революции, свергшей коммунизм и разрушившей СССР, и сразу после этого выступив за революционный подход к «построению капитализма», Ельцин счел благоразумным не испытывать удачу. Он не знал, в какой момент может иссякнуть народное терпение[400]. Он знал, как пришел к власти, и знал, что помог уничтожить Горбачева политически, перебив его ставки в борьбе за лояльность пробудившегося простого народа. Он также знал, что реакционные силы пытаются применить против него ту же стратегию. Он не хотел отправлять умеренных в объятия своих противников в Верховном Совете; он также не хотел укреплять доверие населения к коммунистам и шовинистам. Он не хотел остаться уязвимым для обвинений в том, что не имеет стратегии защиты национальных интересов России за рубежом или интересов россиян в ближнем зарубежье. Короче говоря, поведение Ельцина было обусловлено представлением о том, что накапливающиеся издержки его революционной стратегии могут превратиться для него в угрозу, если не предпринять коррекцию курса[401]. Таким образом (согласно этой интерпретации), организованные политические силы в парламенте, климат мнений в стране и в средствах массовой информации, мольбы директоров страдающих предприятий и политическая незащищенность президентского статуса на фоне слабо институционализированного и плохо поддающегося контролю режима вызвали осторожную реакцию Ельцина. Благоразумие, конечно, не то же самое, что капитуляция. Ельцин не отклонялся от общей траектории своей политики внутри страны и за рубежом; он просто внес поправку в свой курс.

Такое поведение можно также объяснить как акт создания политической коалиции. Это похоже на выборочную реинкорпорацию, к которой прибегали Хрущев и Брежнев (но не Горбачев) на стадии своего господства. Такое объяснение не противоречит только что изложенному, но в нем несколько меньше акцентируются идиосинкразические и идеологические источники поведения Ельцина и больше внимания уделяется политической стратегии и тактике как процессу политического соперничества. С этой точки зрения Ельцин позиционировал себя таким образом, чтобы занять политическую нишу, где он не будет изолирован на крайнем конце внутриполитического спектра: он выбрал позицию, позволявшую доминировать как в «центре», так и в «радикальном крыле» спектра. Его программа оставалась в целом радикальной, поскольку она отвечала стремлению осени 1991 года к прорыву и не делала никаких уступок ни неперестроившимся коммунистам, которых он в 1991 году победил, ни усиливающимся российским шовинистам и имперским реваншистам[402]. Одним из объяснений выборочной реинкорпорации Хрущева и Брежнева была их потребность в создании масштабных коалиций перед лицом политической нестабильности. Ельцин, согласно этой интерпретации, также мог бы рассматривать свой частичный сдвиг в направлении центра как акт политического самострахования в весьма спорном политическом контексте. Даже значительных различий в структуре политики в 1990-х годах (по сравнению с 1950-1970-ми годами) было бы недостаточно, чтобы нивелировать эту общую реакцию на политическую незащищенность лидера[403].

Конечно, как и в случае с Хрущевым и Брежневым, выборочная реинкорпорация только увеличила амбициозность всеобъемлющей программы Ельцина, поскольку в ней обещалось достижение новых целей с меньшим отступлением от традиционных понятий и интересов, чем ожидалось ранее. Тем не менее коррекция его курса не повлияла на снижение уровня политической поляризации между законодательной и исполнительной ветвями власти.

Поскольку политический тупик продолжился и в 1993 году, Ельцин решил выйти из него путем конфронтации. Это было решение, принятое им самим, при поддержке советников, но без принуждения со стороны общественных сил, международных игроков или политических императивов. Это был выбор, продиктованный комбинацией его личного реактивного порога, продолжительного разочарования и его изначальной веры в высшее благо персоналистического лидерства. Таким образом, конституция, которую он представил избирателям в декабре 1993 года, стала наиболее четким отражением суперпрезидентского, плебисцитарного и антицентробежного видения политического порядка, за которое он выступал с осени 1991 года.

Ельцин, 1994-1999

Как мы видели, Ельцин был рад принятию своей конституции, но шокирован победой коммунистов и шовинистов на парламентских выборах в декабре 1993 года. Он был разочарован падением своей личной популярности и возмущен объявленной (в феврале 1994 года) амнистией лидерам парламентского сопротивления в октябре 1993 года. В ответ на это разочарование Ельцин стал более замкнутым, авторитарным и патриархальным. Если направленность его стратегии укрепления авторитета в 1991–1993 годах была преобразующей, то направленность его последующей стратегии по поддержанию и возмещению этого авторитета стала консолидирующей.

Почему он так отреагировал? Учитывая то, что нам известно о личности Ельцина, а также акцент на личностных факторах в воспоминаниях его помощников, у нас может возникнуть соблазн приписать эту реакцию исключительно идиосинкразическим факторам. Ельцин, исходя из этих соображений, был предрасположен к персоналистическому лидерству и патриархальной самооценке. В этом отношении он, как и многие другие аппаратчики этого типа в постсталинскую эпоху, был продуктом советского социализма. Перед лицом разочарования он позволил этой своей особенности доминировать; он вернулся к своим корням.

Хотя такой аргумент определенно правдоподобен, он кажется неполным. В конце концов, личностные качества Ельцина также включали любовь встречать вызовы лицом к лицу и отвращение к застою. Это тоже особенности советского аппаратчика определенного типа. Более того, его самооценка – как и его стратегия укрепления авторитета – основывалась на обещании построить новый политический и экономический порядок, что было в 1994 году еще далеко от завершения.

Альтернативное объяснение возврата Ельцина к более затворническому политическому стилю – политическое, в частности его политическая незащищенность. Хотя