он был публично избран президентом России и пользовался огромным харизматическим авторитетом после августа 1991 года, эти источники политической популярности – ненадежные активы. В период своей борьбы с Верховным Советом в 1992–1993 годах он никогда не мог быть уверен, что его не снимут с должности силой; неудавшийся путч 1991 года был совсем недавним воспоминанием. В октябре 1993 года Ельцину было нелегко заручиться армейской поддержкой для атаки на парламент; многие военные отказывались выполнять его приказы. Он никогда не мог быть уверен, что его окружение в администрации посвятило себя реализации заявленной им политики; в одном из воспоминаний фактически утверждается, что парламент, по мнению Ельцина, объявил амнистию его политическим противникам только в результате халатности или вероломства его собственных сотрудников [Костиков 1997: 286–287, 299–300]. Следовательно, даже если он еще не был склонен подозревать всех (а он был), обстоятельства подтолкнули Ельцина к усилению требований подтверждения личной лояльности, к привычке постоянно проверять личную преданность соратников и назначенцев, к более выраженному стремлению показать всем, кто здесь главный. Одновременно он испытывал потребность обеспечить свою личную безопасность, завязывая все более близкие личные отношения с министром обороны Грачевым и своими телохранителями. Кроме того, он решил, что разделенное правительство просто не работает[404].

Таким образом, политическая неопределенность оставалась постоянным фактором на протяжении всех лет его пребывания на посту президента России, тогда как политическая уверенность в себе, власть и авторитет – факторами переменными. По мере того как падала вера Ельцина в собственную способность решать проблемы страны, мобилизовывать массы, контролировать силовые министерства и поддерживать свою власть и авторитет как эффективного лидера, его затворнический авторитаризм повышался. Конституция могла наделить президента огромными формальными полномочиями, но Россия была молодой республикой. Ельцину по-прежнему приходилось постоянно беспокоиться о том, не станет ли он жертвой неконституционных действий. Будучи избран в 1991 году на пяти летний срок, он не мог оставаться уверен в том, что, несмотря на резкое падение его популярности в массах, силы внутри политического истеблишмента не будут стремиться отстранить его от должности до окончания срока. И он не мог считать чем-то само собой разумеющимся, что электорат дарует ему второй срок на выборах, назначенных на июнь 1996 года.

Как указывалось в главе девятой, ощущение политической незащищенности Ельцина в 1994 году во многом повлияло на его решение вторгнуться в Чечню в конце того же года. В более широком смысле реакция Ельцина на разочарование после 1993 года заключалась в стремлении консолидировать систему, которую он начал строить, а не завершить ее строительство. Он позиционировал себя как человека, который никогда не допустит распада России. Помимо обеспечения территориальной целостности, Ельцин определял свою главную роль как гаранта против коммунистической или реваншистской реставрации, что привело его к формированию коалиции заинтересованных групп, куда вошли умеренные и те, кого он называл «реформаторами». Он закрывал глаза на рост коррупции в своей администрации. Он одобрил проведение в 1995 году приватизации по схеме залоговых аукционов, в результате чего образовался небольшой класс могущественных магнатов, которые будут бороться против восстановления коммунизма и претендовать на свою долю по итогам переизбрания Ельцина. Он заигрывал с идеей отмены президентских выборов 1996 года и запрета Коммунистической партии Российской Федерации. Безусловно, он продолжал сотрудничать с США и Западной Европой, старался интегрировать Россию в западные международные институты и получать от Запада займы и кредиты. Однако эти цели все чаще рассматривались им как предварительные условия для успешной консолидации нового порядка внутри страны, как гарантии против нестабильности, способной привести к коммунистическому реваншу, и как подтверждение его незаменимости в качестве лидера, который благодаря своим отношениям с западными лидерами может осыпать страну благами.

Решение Ельцина отреагировать таким образом на свои разочарования не было продиктовано политической «необходимостью». После 1993 года не существовало комбинации политических сил, которые толкали бы его на этот путь. Ни Дума, ни общественные организации не имели возможности ни принудить Ельцина принять консолидирующую стратегию, ни помешать ему придерживаться более радикального политического курса. Дума была более послушной организацией, чем Съезд народных депутатов, отчасти в результате принудительного роспуска последнего, а отчасти из-за новых правил игры, продиктованных конституцией декабря 1993 года [McFaul 2001, chs. 6–7]. Общественные организации, хотя и многочисленные, были менее сильны, чем в 1990–1991 годах, в результате спада революционной волны, восстановления некоторых политических ограничений и обнищания большей части общества из-за шоковой терапии [Urban et al. 1997, part IV]. Зарубежные правительства не подталкивали Ельцина в этом направлении, хотя и полагали, что его пребывание у власти является неизбежной альтернативой коммунистической реставрации.

Итак, у Ельцина была возможность проводить иную политику. Он мог бы настаивать на радикализации, как это в конце концов стали делать Горбачев и Хрущев, но для этого ему не хватало желания, энергии, здоровья и достаточной политической самоуверенности. Вместо этого он попытался управлять незавершенной системой, которую построил, укреплять свою власть и подавать себя как человека, долголетие которого является гарантией, что коммунисты никогда не смогут разрушить основы этой системы.

Ельцин, кроме того, стал жертвой ограничений, созданию которых сам и способствовал; в результате ему не хватало многих инструментов для завершения здания, строительство которого он начал. Он оказывался все более обременен результатами своих же решений, что часто парализовало разработку политики. В этом отношении он частично стал жертвой собственного успеха в деле разрушения коммунистической системы, поскольку он правил как президент, не обладая преимуществами наличия сформировавшегося аппарата чиновников для организации входящего потока информации и для исполнения своих запросов. Даже здоровый лидер был бы этим обременен, но Ельцин не был здоров: у него было слабое сердце, он страдал из-за последствий болезненной травмы спины, полученной в Испании в 1990 году, от алкогольной зависимости, принимал лекарства, которые усугубляли маниакально-депрессивные с виду перепады настроения. Со временем, по словам его пресс-секретаря, перегрузка, связанная с необходимостью постоянно что-то решать, нанесла еще больший урон, и Ельцин начал уклоняться от работы с документами, встреч и (все чаще) решений[405]. Более того, учитывая его политическую незащищенность, Ельцин сопротивлялся неизбежному – тому, чтобы делегировать другим больше ответственности за принятие решений, – возможно, опасаясь ослабления своего авторитета или кристаллизации угроз своей власти[406].

Упор Ельцина на консолидацию, а не на продолжение преобразований (например, установление верховенства закона), подкреплялся его фатальной убежденностью в невозможности реформировать российскую бюрократию. В своих вторых воспоминаниях, где он размышляет об уроках своего пребывания у власти, Ельцин пишет, что российская бюрократия – это болото, от которого нельзя ожидать большой пользы; и русской бюрократии, и русскому народу нужна «сильная рука», чтобы отвлечь их