выше этой психологии. Политическое наступление обращается в политический разгул, не оправданный никакими историческими данными. Этот политический разгул неизбежно ведет ко второй части войны. Греки тоже чувствовали себя победителями в первой части мировой войны и проделали этот опыт в Малой Азии.

Я попытался, возможно объективно набросать самый краткий разбор условий второй части мировой войны. Я не руководился никакими симпатиями, но мне хотелось рассеять роковое заблуждение, что марш на Берлин может явиться чем-то вроде военного апофеоза или колониальной экспедицией, а не второй, недоигранной частью мировой войны. Только ослепление французов позволяет им одновременно базировать свои расчеты на своих достижениях в военной технике и учитывать сопротивляемость промышленной Германии едва ли не ниже Алжира.

Франция уже закончила свое политическое развертывание для второй части мировой войны. Фош уже поставил заключительную точку на плане стратегического развертывания на случай народной войны в Германии. Эта точка поставлена Фошем заблаговременно: уже в 1900 г. он излагал в парижской военной академии основные положения того плана сосредоточения (№ XVII), который французы действительно осуществляли в августе 1914 г. Весь мир был поражен полной нелепостью начального французского рипоста на величественный шлиффеновский охват через Бельгию. Здравое мышление Ланрезака, с позором за это выгнанного из армии, спасло французов от уничтожения в нелепом для них пограничном сражении.

Нельзя понять глупостей, предначертанных Фошем и осуществленных Жоффром в августе 1914 г. без руководящей нити: Фош стремился на обход через Бельгию ответить так, как Наполеон ответил на обход Вейротера под Аустерлицем [...]

Надо признать, что подражателю Наполеона скопировать Аустерлиц в августе 1914 г. совершенно не удалось. Теперь, после Аустерлица, очередь за копией с Йены.

Военная мысль и революция. 1923. Кн.5. С. 23-37.

Опасные иллюзии

 Перед мировой войной мне пришлось вести переписку с майором французского генерального штаба, переводившим на французский язык мой труд о русско-японской войне. Французский офицер никак не мог понять мое пояснение недостаточного упорства, проявленного русскими войсками в Маньчжурии, тем обстоятельством, что в сознании маньчжурской армии оставалась до конца мысль, что она представляет только авангард русской вооруженной силы и дерется только на передовых позициях России. Ведь русские войска в Маньчжурии можно было еще рассматривать как авангард в первые месяцы войны, когда численность бойцов колебалась около ста тысяч; но как это представление можно перенести на моменты сражений под Ляояном, Шахе, Мукденом?

Я вполне понимал недоумение французского офицера, воспитанного в идеях, что две недели боев в пограничном районе решат судьбу Франции, но все же отстаивал свою точку зрения.

Стратегическое развертывание русских армий в Маньчжурии продолжалось вплоть до заключения мира. У русских бойцов в Маньчжурии, несмотря на громкие фразы Куропаткина, никогда не было представления о том, что наступил момент, когда судьба войны должна быть решена. Неудачи русско-японской войны, в сущности, решили судьбу русского царизма; только внешние обстоятельства отсрочили русскую революцию 1905 года на двенадцать лет. Но предательская история, нанося тяжелый удар царской России, толкала ее вниз по наклонной плоскости, не давая почувствовать, что на карте стоят основные вопросы, что какая-нибудь деревушка Лишинпу или холмик Нежинской сопки представляют существенную позицию русского империализма. Атмосфера, в которой пребывали русские войска в Маньчжурии, была наполнена опиумом. Старая Россия убаюкивалась сознанием, что война происходит за тридевять земель, что из Маньчжурии и в десять лет враг до Москвы не доскачет, что неудача трех полков под Тюренченом — это пустяки в сравнении с миллионами солдат, которые может выставить русская земля. Горсть русских людей, заброшенных в Маньчжурию, вместо того чтобы понять всю ответственность, ложащуюся на них, как на людей, развернувших знамя русского империализма, апеллировала к масштабу — к нашей огромной численности, к нашим огромным расстояниям, к превосходству нашей финансовой мощи над Японией, к зиме, защитившей нас от вторжения Карла XII в Украину и Наполеона в Москву. Упование на благоприятные внешние данные увеличивало в несколько раз эффект отсутствия политической подготовки к войне и обращало последнюю в авантюру; создались такие условия, в которых русская армия могла успешно обозначать сопротивление, но в каждую решительную минуту необходимо должна была уступать противнику. Сумма этих уступок и создала проигрыш войны.

В русской истории бывали моменты, когда враг грозил со всех сторон, и сознание необходимости напрячь все силы для отпора, сознание того, что на карте стоит вопрос о национальной независимости, выработало в XVI веке атмосферу, позволившую русской милиции проявлять необычайное упорство в бою. Петр Великий, упорядочив устройство вооруженных сил и явившись наследником того сознания, которое явилось в результате одновременного напора на Московию татар, шведов и поляков, открыл широкую дорогу для успехов русского оружия в XVIII веке.

Гибель армии Наполеона в 1812 г. явно знаменует крутой перелом в нашем военном развитии. Несмотря на нашу неготовность, несмотря на то, что “двенадцать народов” мобилизовали свои силы для похода на Россию, несмотря на то, что во главе полумиллионной армии неприятеля стоял самый выдающийся, гениальный полководец всех времен и народов, — победа оказалась на нашей стороне. Мы, собственно говоря, приносили жертвы, но не наносили поражений французам; победил бесконечный океан русской территории, в котором растаяли неприятельские полчища, победила русская зима, похоронившая в снегах на большой смоленской дороге лучших солдат Наполеона. Не следовало ли из этого сделать вывод о непобедимости России вообще? После того как Клаузевиц доказал, что Наполеон не сделал ошибки, двинувшись из Витебска и Смоленска дальше на Москву, сама логика, казалось, требовала признать, что ни одна враждебная комбинация в мире не окажется в силах нанести смертельный удар русскому государству.

В течение XIX века два государства в Европе не поспевали в пейс той скачки, которую представляло общее развитие военного дела. Эти государства были Англия и Россия. Англии незачем было особенно стараться, так как она на своем острове чувствовала себя неуязвимой и со слабой армией: моря, омывавшие великобританские острова, с господствующим на них английским флотом, представляли достаточную защиту. Это сознание отражалось не только на количественном развитии английских войск, но и на их качественном закале. Под Севастополь англичане привезли небольшую отборную часть своих войск, и все же эта часть значительно уступала союзным французским войскам, и несмотря