Шрифт:
Закладка:
Ответа от Андропова он не получил – письма предполагалось писать просительные. Понимая, что Владимов такого письма никогда не напишет, Белла Ахмадулина сама написала письмо Андропову с просьбой выпустить Владимовых.
Уважаемый Юрий Владимирович!
Мои собственные обстоятельства – благоприятны, я пишу, печатаюсь и выступаю, чем не могу не дорожить.
Тем скорее решаюсь я просить и умолять Вас – нижайше, как и подобает просителю.
Писателю Георгию Владимову (и жене его Кузнецовой Наталии Николаевне) грозит арест или грозят арестом.
У Владимова есть приглашение уехать во Францию для лечения, он, правда, тяжко болен, я говорю об этом лишь по моему усмотрению и отчаянию, потому что принимаю его здоровье и жизнь близко к сердцу.
С давних пор нашей общей литературной молодости, принесшей ему успех и известность, я прихожусь Владимову верным товарищем, любящим коллегой. Я бы не могла рассчитывать ни на чье уважение, если бы именно сейчас об этом забыла.
Я хорошо понимаю, что не к Вам и не мне должно обращаться с просьбою о возможном отъезде Георгия Владимова в чужие страны. Но я опасаюсь, что Владимову не достает спокойствия и может не достать времени для принятия своих мер, надобных и правильных в его трудном случае.
Еще и потому пишу Вам, что люди всегда были ко мне добры, а судьба милостива.
Примите, пожалуйста, мои добрые новогодние пожелания.
Белла Ахмадулина со своим мужем Борисом Мессерером отвезли письмо на улицу Куйбышева в приемную генерального секретаря. Ахмадулиной сразу позвонили с Лубянки и предложили встретиться в ресторане. Она с вызовом ответила, что у нее нет денег кормить и поить генералов КГБ, а за их счет она в ресторан не пойдет. Тогда ей предложили встретиться в редакции ТАСС, где ее ждал главный борец с диссидентами генерал КГБ Ф.Д. Бобков[291] и работавший в ТАСС генерал Вячеслав Ервандович Кеворков[292].
Белла за меня просила и за Бородина, которого должны были судить. Он был арестован в мае 1982 года. Он передал через своего адвоката, что хотел бы уехать. Но генералы объяснили, что кровопролития в отношении меня не хотят, а Бородина не отпустят и даже говорить об этом не будут. Встретились они с ней, вероятно, из чистого любопытства. Ну, Белла – это Белла, вышла от генералов, мы ждем ее, волнуемся. А она нам докладывает в упоении: «Я была прямо как Сара Бернар!» Мы ей говорим: «Да, подожди ты с Сарой Бернар! Скажи, что тебе там было объявлено?» Смелый она человек, чистый и преданный. Мы ее очень любили, я и сейчас очень люблю. Генералы сказали Ахмадулиной, что Бородина будут судить, а с Владимовым они «крови не хотят», и, если будет заявление на отъезд, оно будет удовлетворено (ГВ).
Георгий Николаевич не сомневался, что, если он уедет в Германию, ему не дадут вернуться, и он окажется в эмиграции. Губинский говорил писателю: «Все зависит от того, как вы будете себя вести». Но Владимов ему не верил.
Умные люди мне объяснили, что они всем так говорят, чтобы по приезде на Запад человек вел себя тихо и не делал никаких заявлений.
Больше нас никуда не вызывали, оформили визы очень быстро. Пришел ответ из ОВИРа, что, пожалуйста, выезжайте. Стали собираться. Я в заявлении на выезд написал, что хочу уехать в конце мая, указал дату 1 июня. Но тут мне стали намекать «опекуны», что нужно поскорее уехать, до апреля. Я отказался, хотел дождаться суда над Бородиным. Тогда начались угрозы: «Мы можем к вам через несколько дней прийти с арестом». Я ответил: «Приходите с арестом!» Просто пугали, потому что ясно, что было решено избавиться от меня, а не в тюрьму сажать.
Бородина судили в мае 1983 года, ему дали 10 лет лагерей и 5 лет ссылки. А до этого меня выдвинули на премию «Libertе́» французского ПЕН-клуба. Позвонили из Парижа, спросили, не навредит ли мне премия и приму ли я ее. Я спросил, кто еще выдвинут. Они ответили, что Бородин и какой-то поляк. Так как этот разговор происходил за неделю до суда над Бородиным, я решил отказаться в его пользу. Сказал, что я снимаю свою кандидатуру и прошу дать Бородину. Но один он не потянул на эту премию, ее разделили с поляком, тоже диссидентом[293]. Может быть, морально это его и поддержало, но не повлияло нисколько на приговор суда. Как десять лет хотели ему влепить, так и влепили. Это была моя последняя гастроль в Советском Союзе.
Съездили мы в Ленинград, попрощался я с матерью, с родными местами, съездил в Петродворец, сходил в училище свое, по друзьям походил.
Уезжали мы очень тяжело, чувство было ужасное, на меня какой-то ступор напал, я ничего перед собой не видел. Пошел и наткнулся на стеклянную стену.
Шмон на таможне был унизительный, жуткий, потрошили все чемоданы. Наташа спрашивала: «Что вы ищете?» – не поднимая голов, отвечали: «Мы знаем, что…» Искали хоть какую-то бумажку: зацепиться, изъять. Записную книжку с адресами забрали. Объявили, что ни книг нельзя, ни словарей, особенно на словари налегали. То есть им хотелось, чтобы человек в чужой среде оказался беспомощным, без языка. А кончив шмонать, заставили нас самих собирать и укладывать разбросанные вещи: «У нас нет рабочих рук». Поехала с нами в Германию мать Наташи, Елена Юльевна Домбровская.
Владимовы вылетели в Германию 26 мая, в день рождения Наташи: «Боль была страшная. Наташа плакала, Елена Юльевна держалась очень мужественно, успокаивала дочь и даже меня подбадривала».
Как только самолет приземлился во Франкфурте-на-Майне, в салон вошел широкоплечий мужчина из советского посольства и громко спросил: «Кто тут Владимов? Вас просят выйти последним». Мужчина остался стоять возле дверей. Когда самолет опустел, он широким жестом: «Пожалуйста», – пригласил писателя в изгнание.
Глава девятнадцатая
Начало жизни в Германии
Во франкфуртском аэропорту Владимова ждали журналисты и представители «Посева». Состоялась короткая пресс-конференция, и в тот же день немецкое телевидение сообщило о приезде писателя.
