мы показали этому психу, что он не зря потрудился для общества. Перед каждым Новым годом по ночам визжали ножовки… Скоро от всех семидесяти остались одни колья, с полуосыпавшимися боковыми ветвями, смотреть противно и горестно… Как же было не понять еще тогда, что мы больная страна, больная неизлечимо (1/ 220).

Соприкасаясь, но не сливаясь с окружающим миром, будто в отдельном микрокосмосе, живет семья еврейских интеллигентов, в квартире которых поселяются сотрудники КГБ. Отец – бывший инженер, пенсионер с больным сердцем, – собирает и чинит часы, беспрерывно звонящие и тикающие, как отзвук древней иудейской истории. Сын – обожаемый поздний ребенок, пишущий диссертацию на замысловатую и недоступную обычному уму тему, – «Опыт анализа онтологических основ древнетамильского эпоса сравнительно с изустными произведениями на пракритах». Такие «темочки» (1/208), лишенные идеологического содержания, были способом выживания советской интеллигенции. Надежда Яковлевна Мандельштам в 1956 году под руководством В.М. Жирмунского защитила диссертацию на тему «Функции винительного падежа по материалам англо-саксонских поэтических памятников». Даже эксперты КГБ не могли найти в таких темах крамолы – или не очень старались. Глава еврейской семьи – Анна Рувимовна, женщина с прекрасным иконописным лицом и острым умом, бесстрашная и не скрывающая своего презрения к «профессии» новых жильцов:

Я потратила свою молодость на субботники и воскресники, увлекалась поэзией бесплатного труда, но, оказывается, есть такое бесплатное удовольствие – не считая, конечно, стоимости бинокля, – заглядывать в чужие квартиры, в чужие окна… я не знаю, в замочные скважины. Я чувствую, как я от этого молодею! (1/213)

Но мужчинам страшно: «Ты мой сын, – сказал папа, – поэтому ты боишься. И поэтому говоришь об этом честно» (1/281).

Вторгнувшись в этот замкнутый мирок, команда КГБ проводит дни, занимаясь полной чепухой: следит за писателем, отпуская при этом едкие, а иногда завистливые замечания об одежде и подарках, привозимых гостями, терроризирует людей по телефону и разводит любовные шашни в чужой квартире. За эту полезную деятельность они получают от государства привилегии, нормальным труженикам недоступные.

Характеристика прислужников режима в рассказе совершенно прозрачна. Во-первых, простая корысть – доступ к распределителям:

С двенадцати до двух они по очереди удалялись обедать – наверно, в хорошее место, поскольку успевали там же и отовариться; по приходе он сообщал ей: «В заказах икра сегодня красненькая, четыре банки взял…» Или она ему: «Сегодня ветчина югославская, ты б тоже взял, твоя Нина мне спасибо скажет» (1/203).

Во-вторых, откровенный цинизм:

– Вы не думаете, Константин Дмитриевич, что, когда ваши дети вырастут, – наверно, есть они у вас? – они прочтут его книги и спросят вас: что было опасного, если просто сидел человек и поскрипывал себе перышком?..

Коля-Моцарт, усмехаясь куда-то в пол, помотал головой, вздохнул. Вздох, по крайней мере, был человеческий:

– Эх, Анна Рувимовна!.. Это они сейчас спрашивают. А когда вырастут – спрашивать перестанут… Да может, это самое опасное и есть – сидит человек и что-то скребет перышком. А мы не знаем – что (1/234).

В-третьих, удивительное свойство всесильных служителей советского монолита – истерия:

– Да они тебе повеситься предлагают! – кричала дама. – А сало – русское едят!..

Следом мы и впрямь услышали рыдания – во что-то мягкое. Похоже, она орошала слезами мой диванчик.

– Может быть, ей что-нибудь нужно успокоительное? – спросила мама отчасти с жалостью, отчасти брезгливо.

Коля, не отвечая, закрыл дверь… (1/233)

Сама техник-лейтенант КГБ Сизова предпочитала, как известно, сало югославское.

И наконец, в-четвертых, умственная зашоренность, которую Владимов воспроизвел в тексте дословной цитатой из его собственной «беседы» с обыскивавшим его квартиру капитаном КГБ Капаевым:

Он стоял перед полкой, заложив руку за борт пиджака, задрав голову, отставив ногу, вылитый «маленький капрал», которому ужасно хочется в Бонапарты.

– И вообще, я вам скажу, некоторые этапы нашей истории пора бы уже забыть.

– Да-а? Это интересно. Какие же этапы?

– Вы сами знаете какие (1/198).

Это временщики, для которых есть кормящая их сиюминутность, но нет осмысления настоящего и истории своей страны, нет – России. Именно поэтому Анна Рувимовна говорит, что их нужно лишить национальности. На ее разумный вопрос: «Зачем все это?» – Коля-Моцарт отвечает: «Идеология», – потому что в отсутствие смысла он должен повесить какую-то вывеску на свою непристойную, но выгодную профессию.

Коля-Моцарт – тусклое и искаженное отражение «маэстро», стучащего на своей пишущей машинке. И писатель, и соглядатай любят прелестного, всечеловечного Окуджаву. И даже техник Сизова, при всей своей пошлости, понятна, когда говорит о том, что Высоцкий ее «трогает сексуально»: нутряная, природная мощь барда сделала его народным сокровищем. Есть общее поле, где и гонители, и гонимые сходятся. И в другую эпоху в другой стране они могли бы мирно сосуществовать, нормально и честно работая и не нанося друг другу вреда.

Игорь Золотусский писал об аспекте комического гротеска в рассказе: «…слежка в этом рассказе поднята до уровня игры, что, с одной стороны, усиливает поэтический эффект, с другой – страшное делает нестрашным, грозное смешным. Это шутовская поэзия сыска, антидетектив, клоунада подслушивания и подглядывания, заканчивающаяся комической дракой, достойной арены цирка. Вместо благородной сатиры Владимов создал комикс, разыграл водевиль, напялив на своих преследователей дурацкий колпак»[280].

Но этот рассказ, как отмечал Лев Копелев[281], драматичнее комикса, элементы которого, несомненно, присутствуют. И Коля-Константин, и «дама»-техник Галина Сизова, и невидимые топтуны «Валеры», следящие во дворе за передвижениями писателя и его гостей, – куклы, которыми управляет незримый страшила-кукловод в странном, бессмысленном и жутковатом спектакле «Идеология». Действие его происходит не в прекрасном и трагическом theatrum mundi, но в ином, искусственном и отталкивающем советском театре бесчестия.

На таких людях, как Коля-Моцарт и гэбистская «дама», держалась система, которая, чуть пошатнувшись, рухнула бескровно и с необычайной быстротой. В 1981 году над этой системой можно было смеяться – чем и занималась, сочиняя анекдоты, советская интеллигенция. Ее можно было бояться – она карала психушками и тюрьмами. С ней можно было самоотверженно бороться, как делали диссиденты. Но она еще работала, всеми своими хулиганскими методами выживая Владимова из страны.

Глава восемнадцатая

Эмиграция

Как же странно мне было, мой Отчий Дом,

Когда Некто с пустым лицом

Мне сказал, усмехнувшись, что в доме том

Я не сыном был, а жильцом…

Александр Галич. Песня об Отчем Доме

Ровно в восемь часов утра 5 февраля 1982 года в дверь