Я подписал его обращения по поводу отмены смертной казни и амнистии для политических заключенных. Нужно сказать, что до встречи с Сахаровым я не был противником смертной казни, считая, что в каких-то особых случаях применение ее оправдано. Андрей Дмитриевич хотел обратиться в Президиум Верховного Совета с призывом о полной отмене смертной казни и надеялся, что я к нему присоединюсь. По советским законам того времени смертная казнь предусматривалась 25 пунктами в 14 статьях – жутко кровожадный кодекс! Я говорил Сахарову: «Это бесполезно – бороться за отмену, они на полную отмену не пойдут. Давайте возьмем поближе к их логике. Скажем, что слишком много статей, попробуем добиться, чтобы было не 25 пунктов, а 10 – это будет уже наша победа». «Это будет изначальная сдача, поражение, – сказал он мне, – потому что это значит, что мы смертную казнь все-таки признаем». «Но, Андрей Дмитриевич, – возражал я, – ведь бывают же случаи, когда нужно применить смертную казнь…» «Какие же это случаи?» – поинтересовался он. «Ну, например, Нюрнбергский процесс, – сказал я, – надо было этих негодяев повесить, взять хотя бы Геринга…» «Не надо никого вешать, – убежденно возразил Андрей Дмитриевич, – мы ведь не просто отнимаем у человека жизнь, мы отнимаем у него возможность стать другим, осознать свои действия, вынести приговор самому себе. Эти злодеи умерли, не раскаявшись, подчиняясь праву победителя в войне, а не нравственному закону». «Но ведь они другими бы не стали», – хмуро сказал я. На что Сахаров ответил: «А вот это – мы не знаем, никогда не узнаем, и не нам с вами это решать». Этот разговор произвел на меня глубочайшее впечатление, и я, идя домой, думал, что у Сахарова есть истинное правовое сознание, до которого я – выученик юридического факультета советского университета – не дорос. Мне предстояло взять у Андрея Дмитриевича много уроков.

В.Н. Сойфер[265] приводит еще один рассказ Владимова о первой встрече с Сахаровым, который я слышала и от Георгия Николаевича: «Первый раз мы пришли к А.Д. Сахарову. И вот сидим, слушаем, а говорит одна Люся. Андрей Дмитриевич сидит, мило улыбаясь и не вставляя практически ни слова в нашу беседу. И вдруг я вижу, что на стене над столом появился таракан. В какой-то момент заметил его и Андрей Дмитриевич. Ну что сделает любой человек, увидавший такого непрошеного зверя? Прихлопнет! Однако Андрей Дмитриевич поискал глазами на столе что-то ему нужное, увидел коробочку из-под лекарств, высыпал аккуратно лекарства в бумажечку, коробочку слегка приоткрыл, осторожно поднес ее снизу к таракану, ловким движением стряхнул таракана в коробочку и захлопнул ее. Видно было, что он доволен своими действиями. Затем он подошел к открытому окну и уже протянул руку, чтобы выбросить коробочку с жертвой, как вдруг втянул руку назад и спросил меня: “Георгий Николаевич, а как вы думаете, он не разобьется?” (Сахаровы жили на седьмом этаже высоченного дома.)

Я помялся и сказал, что не очень уверен, но вроде бы не должен. По правде, такая заботливость меня несколько удивила.

Тогда Сахаров подсел к столу и на каком-то обрывке бумаги карандашом что-то почирикал, какие-то формулы, после чего удовлетворительно заключил: “Нет, не разобьется”, – подошел к окну и аккуратно выпустил из руки коробочку с тараканом»[266].

Передавая мне этот эпизод, Владимов сказал:

Меня тогда пронзило, что у Сахарова иное, какое-то библейское восприятие бытия, лишенное сиюминутности. Это был великий ученый, который воспринимал жизнь на земле и человеческую жизнь, как часть вечности, в которую нельзя, неестественно вмешиваться петлей или пулей, так как они совершенно ничего не меняют, лишь увеличивая земные несчастья. Это меня убедило сильнее даже его доводов. Этот вечер произвел на меня глубочайшее впечатление. После того как я вышел из Союза писателей и стал председателем московской группы «Международной амнистии», наши встречи носили регулярный характер. У него был приемный день, который он старался выдержать, чтобы оставить себе время заниматься физикой. Поэтому мы и ездили по вторникам «на кухню к Сахарову» (ГВ).

Человеческие отношения Владимовых с Андреем Дмитриевичем Сахаровым и Еленой Георгиевной Боннэр сложились прекрасно. Сахаров, очень ценивший прозу Владимова, рассказал ему, что они с Еленой Георгиевной сошлись при первой же встрече во мнении, что «Три минуты молчания» – их любимая и лучшая книга в литературе тех лет. Георгий Николаевич очень гордился этой оценкой. В своих «Воспоминаниях» Сахаров писал о Георгии Николаевиче и Наташе, что ему «все больше нравилась эта семья»[267]. Ему вторила Е.Г. Боннэр: «Владимова очень люблю»[268].

В 1977-м в Москве было несколько терактов. Погибли семь человек, и тридцать семь были ранены. В подготовке и проведении терактов были обвинены три армянских националиста, и после короткого закрытого суда в самом начале 1979 года обвиняемые были расстреляны. А.Д. Сахаров пробовал добиться задержки приговора и пересмотра дела, приводя существенные аргументы. В письме Л.И. Брежневу от 30 января 1979-го он высказывал серьезные опасения, что могла произойти судебная ошибка или имела место умышленная фальсификация. В ответ КГБ организовало хулиганскую кампанию физической травли А.Д. Сахарова, с нападениями и подбрасыванием угрожающих писем ему и Е.Г. Боннэр. Владимов поехал посоветоваться с Лидией Чуковской, и они пришли к выводу, что нужно возложить на высший эшелон власти ответственность за происходящее. Результатом было написанное ими письмо.

Депутатам Верховного Совета СССР

Ю.В. Андропову

Н.А. Щелокову

Жизнь академика А.Д. Сахарова в опасности. Ему ежедневно угрожают расправой, в письмах и по телефону; в его квартиру врываются люди, называющие себя родственниками погибших в московском метро.

Вам отлично известно, что академик Сахаров никогда не защищал убийц, а только ходатайствовал о гласности и справедливости суда.

Вы, государственные деятели, поставленные охранять общественный порядок и безопасность граждан, вы несете личную ответственность перед народом нашей страны, перед всем миром за жизнь академика Сахарова.

24 февраля 1979 г.

Георгий Владимов, священник Сергей Желудков, Владимир Корнилов, Лев Копелев, Лидия Чуковская, Раиса Лерт, Владимир Войнович[269].

Когда в июле 1978 года проходил третий процесс по делу литератора, издателя и правозащитника Александра Гинзбурга, Владимовы, А.Д. Сахаров и Е.Г. Боннэр на владимовском «запорожце» вместе ездили в Калугу на процесс. Калуга, родина основателя космонавтики К.Э. Циолковского, была «закрытым городом», куда иностранцы не допускались, а следовательно, присутствие иностранной прессы на процессе было исключено. Поэтому московские и питерские правозащитники решили, что по возможности