Читать онлайн Антисемитизм и упадок русской деревенской прозы. Астафьев, Белов, Распутин - Максим Давидович Шраер

Максим Д. Шраер

Антисемитизм и упадок русской деревенской прозы. Астафьев, Белов, Распутин

Книга публикуется в авторской редакции

© Maxim D. Shrayer, текст, 2020

© Academic Studies Press, 2020

© Оформление и макет

ООО «БиблиоРоссика», 2020

Краткая предыстория

Летом 1998 года я провел два месяца в Вашингтоне в качестве стипендиата Кеннановского института по изучению России. Я снимал у пожилой вдовы квартиру в узком трехэтажном особняке у подножья Капитолийского холма, неподалеку от немецкого ресторана Cafe Berlin. Каждый день, кроме выходных, я проводил в библиотеке Конгресса США, собирая материалы для нового исследования. В мои задачи входило не только перечитать и прочитать наново все опубликованное Виктором Астафьевым, Василием Беловым и Валентином Распутиным – тремя столпами русской деревенской прозы, – но и описать динамику литературной карьеры каждого из них. Я поднял практически весь пласт критической литературы о писателях-«деревенщиках», опубликованной к тому времени. Результатом моей работы стало эссе «Антисемитизм и упадок русской деревенской прозы» («Anti-Semitism and the Decline of Russian Village Prose»), которое вышло осенью 2000 года в ежеквартальнике «Партизан Ревью» [Shrayer 2000]. Публикация была замечена главным образом политологами и культурологами, занимающимися вопросами расовых и религиозных предрассудков, и вызвала отклики в американских академических кругах[1]. В тогдашней России статья осталась без внимания, и только в последние годы на нее стали появляться ссылки в работах российских исследователей[2].

С тех прошло два десятилетия, из жизни ушли антигерои моих исследований. Сначала, в 2001 году, умер Астафьев, следом за ним, в 2012 году, Белов, а последним Распутин – в 2015 году. Появился повод вернуться к давним наработкам и заполнить критические пробелы уже с дистанции двадцати пяти лет постсоветской истории и культуры[3].

Вернувшись к проблематике жизни и творчества писателей-«деревенщиков» в 2016 году, я изначально предполагал написать это исследование по-английски и предложить его американскому издательству. Однако вновь погружаясь в материал, перечитывая произведения Астафьева, Белова и Распутина и размышляя о наследии этих писателей, я пришел к выводу, что моя книга должна быть опубликована именно в России. Отправляя эту книгу в печать, хочу отметить, что моя цель – дотянуться до правды, а не провоцировать. Российские читатели заслуживают честного разговора, а не ухода в сторону от проблемы национального значения. Иначе российское общество не преодолеет наследие советской тоталитарной культуры.

ноябрь 2019 года

Бруклайн – Саут Чэттем, шт. Массачусетс

Антисемитизм писателя, оценка критика и отравленные плоды апологетики

Как провести черту между художественными достижениями и моральным безобразием писателя? Как оценивать писателя, который о своем родном народе говорит с художественной честностью, но при этом с враждебностью и злобой пишет о тех этнических и религиозных группах, которые воспринимает как чужаков, несущих разрушение культуре и традициям его родной земли? Должны ли мы, изучая динамику литературной карьеры, идентифицировать вспышки нетерпимости – эти кровоточащие узлы поэтики и политики – на траектории творческого пути писателя? Подобные «проклятые» вопросы занимают исследователей антисемитизма уже давно. Публикация книги британского юриста, культуролога и историка Энтони Джулиуса «Т. С. Элиот, антисемитизм и литературная форма» [Julius 1995] вызвала к жизни полемику не только в западных академических изданиях, но и в европейском и североамериканском мейнстриме. Обвинения в религиозных или этнорасовых предрассудках, выдвигаемые в адрес того или иного писателя, зачастую приводят критиков к поляризации оценок, а порой вообще заводят их в интеллектуальный тупик.

В зависимости от отношения к антисемитизму исследуемой творческой личности можно выделить две основные категории: обвинители-обличители и защитники-оправдатели. В суде академической науки и общественного мнения обвинители предлагают переоценить репутацию писателя в свете его антисемитских сочинений или антиеврейского публичного поведения. Рьяно-благочестивые критики порой призывают изгнать обвиненного в антисемитизме писателя из литературного канона, низвергнуть с национального пьедестала. Что, конечно, легче сказать, чем сделать, особенно когда наследие писателя, художника, композитора представляет собой неотъемлемую часть национальной литературной традиции или же мировой культуры. Вспомним, к примеру, дебаты, связанные с появлением книги американского музыковеда канадского происхождения Майкла Мариссена «Лютеранство, антииудаизм и “Страсти по Иоанну” Баха» [Marissen 1998], а также последовавшей за ней книги Мариссена «Подпорченное величие в “Мессии” Генделя» [Marissen 2014]. В первой Мариссен критически оценил музыкальную трактовку И. С. Бахом вопроса об ответственности евреев за смерть Иисуса (в «Страстях по Иоанну»), а во второй писал об антииудейской направленности музыкального триумфализма Генделя, воспевавшего победу Рима и разрушение Второго Храма. Аргументы и находки, ставящие под сомнение канонический ореол, как правило, рождают новый виток апологетики.

Для апологетики, особенно апологетики «канонизированных» писателей, характерны две принципиальные стратегии. Нередко критики и биографы игнорируют у защищаемого писателя вспышки нетерпимости, отказываются признать его предрассудки как факт. В контексте споров об антисемитизме Достоевского, особенно в «Дневнике писателя», Гэри Соул Морсон назвал игнорирование обвинений в антисемитизме «отрицательной апологетикой»[4]. (Забегая вперед, замечу, что среди недавних примеров «отрицательной апологетики» можно выделить книгу Юрия Ростовцева «Виктор Астафьев», выпущенную в серии «Жизнь замечательных людей» в 2009 году [Ростовцев 2009].) В отличие от прямолинейной апологетики отрицания или замалчивания, в академической среде распространена более сложная ее форма, которая представляет антисемитизм, расизм, ксенофобию как явления маргинальные или окказиональные, как проявления дискурсивности или же публичного поведения, нетипичные для художественного мира писателя. К этой категории, пожалуй, принадлежит глава из недавней книги Евгения Ермолина «Последние классики» – самый глубокий постсоветский текст об Астафьеве[5]. Процитируем суждение Ермолина:

К 90-м годам в творчестве Астафьева, кажется, назрел кризис. Его отпечатки несет литературнопублицистическая деятельность писателя середины и конца 80-х годов. Не ради эпатажа принимается он в это время ругать мужчин и женщин, интеллигенцию и простонародье, грузин и евреев, и русских, обличать и начальство, и подчиненных. То были для Астафьева годы самого радикального самоутверждения, осознания себя как судьи миру и человеку, народам, нациям, власти, стране, своих мнений – как мерила всех вещей, близких и далеких [Ермолин 2016: 37].

Для апологетики характерны попытки представить антисемитизм как одно из типичных проявлений общей нетерпимости населения к Чужому, распространенной в данной культуре или социальной среде в тот или иной исторический период, и потому не заслуживающей особого внимания в контексте творческой биографии писателя. Любая апологетика, и особенно апологетика тех, кто намеренно смягчает противоречия и сглаживает неровности, представляется мне несправедливой по отношению к самим писателям и