Л.И. Бородин до ареста бывал у Владимовых, и его судьба очень волновала Георгия Николаевича. Он не считал Бородина большим писателем и совершенно отстранялся от некоторых аспектов его христианско-националистического мировоззрения, но его мужество и стойкость внушали Владимову глубокое уважение.

Зоя Александровна Крахмальникова была арестована 4 августа 1982-го. Обвинения против нее основывалось на написании религиозных статей и распространении религиозной литературы, а также на составлении сборника религиозного содержания «Надежда», который был издан в журнале «Посев». С ней Владимовы практически не общались, так что КГБ быстро бросил эту линию давления, сосредоточившись на Бородине.

После обыска 28 декабря 1982 года обстановка начала стремительно сгущаться и делалась все более опасной. Уже пришел к власти Андропов, прямо из спецслужбы в генсеки. Особенно на ме-ня подействовали «покушения» на Наташу. Хотя они и были инсценированы, но кто знает, каков мог быть исход. И я понимал, что не могу ее подвергать такой опасности. Мы стали думать об эмиграции. Андрей Дмитриевич Сахаров из Горького тоже советовал эмигрировать: «Вас, Жора, они, пожалуй, не арестуют, но могут арестовать Наташу, и отдадут Вам ее в аэропорту», – писал он мне в записке, переданной Боннэр (ГВ).

Владимовы никак не могли решиться, понимая бесповоротность такого шага: «Под давлением, которое чувствовалось во всем, мы находились в переменчивом настроении: утром – остаемся, вечером – надо ехать!» Звонки и поддержка заграничных друзей были очень важны, но сигналы были противоречивыми. В.П. Аксенов очень подбадривал и торопил с отъездом, А.А. Зиновьев советовал не обольщаться относительно легкости жизни на Западе и оставаться в Москве.

Травлю КГБ усиливали слухи, что я пишу роман о Власове. Но травля эта была на удивление злобной, даже остервенелой. Следили, ходили по пятам, ехали за моей машиной, отключили телефон, угрожали убийством, изымали литературу и материалы для романа – такие честные методы борьбы применяли (ГВ).

4 января 1983 года на допросе в КГБ, связанном с делом Бородина, подполковник А.П. Губинский поставил Владимову ультиматум, требования которого изложены в письме Ю.В. Андропову от 12 января 1983-го:

Он объявил, что «расшифрована» моя переписка. Я зачастую подписи не ставил или ставил не свою и передавал через туристов. Губинский сказал, что признана моя машинка, мой характер печати, что у них все «идентифицировано». И он готов «выделить» мое дело из дела Бородина, и составить на меня отдельное уголовное дело, если я: 1. не назову все свои связи; 2. не обязуюсь письменно не заниматься больше антигосударственной деятельностью; 3. издаваться на Западе только официально и отдавать государству полученные от западных изданий деньги (4/166).

О выполнение этих условий не могло быть и речи. Срок на размышление был дан до 20 января. Владимовы советовались со всеми друзьями, считавшими, что ультиматум очень серьезный, и нужно использовать любую возможность, чтобы уехать.

Допросы продолжались.

Следователь Губинский, с которым у нас были идеологические разговоры, осведомил меня о том, что, если я покину Родину, «Россия ничего не потеряет». «А вы, стало быть, – спросил я, – мои книги читали?» «Нет», – не моргнув глазом, ответил он. Я ему говорю: «Как же вы судите о человеке? Вы решаете судьбу русского писателя и ни одной книги его не прочитали». «А мне это не нужно», – твердо так он мне ответил. Он был 1943 года рождения. Я его задел сильно. У меня квартира, видимо, прослушивалась. Я, вернувшись с допроса, сказал Наташе, что мой следователь, похоже, от дезертира родился: от кого же еще мог ребенок родиться в 1943 году? Так что на следующем допросе он ввернул, что его отец был политруком пулеметной роты и погиб при форсировании Днепра. Я его спросил, в какой же армии он был: «Ну, я не помню, какая там была армия…» Я ему сказал на это: «Если бы мой отец погиб при форсировании Днепра, я бы точно помнил, в какой он был армии». На это он ничего не ответил, но весь позеленел (ГВ).

Владимов жил в постоянном и изматывающем страхе за Наташу. Объясняя свое решение эмигрировать, он сказал мне:

Если бы я был один, я бы ни за что не уехал. Я хотел жить в своей стране, я хотел быть «там, где мой народ, к несчастью, был». Но я был уверен: знай Ахматова, что ее сын окажется в ГУЛАГе, она бы эмигрировала. Рисковать Наташей я никак не мог, не хотел, не имел права и ни за что бы не стал (ГВ).

Сама Наташа очень устала от напряжения и страха за мужа и уговаривала его уехать. Она считала, что все равно система скоро рухнет. Но пока нужно уехать и нормально пожить несколько лет: «Все это и без нас развалится. Тут все друзья приедут с Запада, попутешествовавшие, загорелые, а мы здесь так измучаемся, что уже и радоваться ничему не сможем».

Владимов решился принять приглашение Кельнского университета читать лекции по русской и советской литературе. Приглашение было устроено Генрихом Бёллем и Львом Копелевым. 12 января 1983 года Владимов обратился в письме к Андропову с просьбой выпустить его на год за границу, объяснив свои основания для выезда:

…Я готов принять ставшие уже привычными тернии русского писателя, и как прежде недрогнувшей ногой ступил на палубу рыболовного траулера, так же ступлю и под своды Лефортовской тюрьмы. Уверяю Вас, ни следствие, ни суд, ни уготованные мне лагеря не переменят моих убеждений и не покажутся тяжелее того бесчестия, которое я нанес бы себе требуемым покаянием.

Однако вместе со мной, а может быть – вместо меня, грозятся арестовать мою жену, Наталию Кузнецову. Оказывается, и на нее «материала достаточно», а главная ее вина – что она не прилагает усилий добиться от меня вышеуказанного письма, да еще мешает общению со мной людей, которые могли бы на меня повлиять «в лучшую сторону». Это, в общем, неплохо придумано, хотя и не ново. Быть храбрым за чужой счет – невелика честь, и я не могу допустить, чтобы по моей вине, действительной или воображаемой, пострадал другой, будь то жена или вовсе посторонний. Как видите, славным чекистам не стоило нравственных усилий унизиться до презираемой во всем мире, но действенной тактики заложничества.

Я предлагаю иной выход, менее ущербный для нашего государственного престижа. Я готов покинуть Россию. Быть вынужденным к этому – больно и обидно для нас, свою любовь к ней мы доказали уже тем, с