Шрифт:
Закладка:
Георгий Владимов (ГВ): Моя первая удачная встреча с самиздатом была в 1964–1965 годах, когда я прочитал повесть Булгакова «Собачье сердце». Встреча была очень удачной – это значительное произведение, и оно произвело на меня очень сильное впечатление. Я сразу понял, что такая вещь не могла быть напечатана в советских издательствах, и что самиздат – дело серьезное и необходимое. В нем плавают крупные литературные киты и просто – большая литература. Таким образом, я сразу признал, что самиздат есть вещь необходимая, как дополнение, альтернатива советскому печатанию.
Затем мы читали различные воззвания диссидентов, рукопись Мороза. Мы читали рассказы Шаламова, хотя это не был для меня самиздат. Он приносил свои «Колымские рассказы» в редакцию «Нового мира»[303]. Почти все рассказы Шаламова я читал, еще когда работал в «Новом мире».
Сначала самиздат – это были мутные машинописные копии, которые размножались и распространялись в Москве. В основном воззвания и диссидентские письма.
Читали также Цветаеву, Гумилева, уже переплетенные сборники. В 1964 году мы читали в самиздате «По ком звонит колокол» Хемингуэя, который был переплетен вместе с Тендряковым. Это была, пожалуй, наша самая первая встреча с переплетенным самиздатом, то есть перепечаткой на машинке романа Хемингуэя «По ком звонит колокол». Он по каким-то соображениям долго-долго не печатался в Советском Союзе. Кажется, от Хемингуэя требовали каких-то купюр, что-то оттуда выбросить, по-моему, сцены с Марти или упоминание о Долорес Ибаррури. А поскольку Советский Союз был единственной страной, где можно что-то запретить в области литературы, то французские коммунисты запрещали эту книгу у нас издавать[304].
Вторым опытом, как я уже сказал, было перепечатанное «Собачье сердце» Булгакова, а третьим – книга Мороза[305], которую мы, кстати, передавали на Запад, уже принимая практическое участие в самиздате.
ЛК: Это уже следующий вопрос: расскажите, пожалуйста, какое непосредственное участие вы сами принимали в самиздате?
ГВ: К нам попала книга Валентина Мороза. У нас были знакомые, которые могли передать ее на Запад. Вручали мы ее, как сейчас помню, под большой слежкой. Была назначена встреча с иностранным журналистом, который приехал на своей машине. И как только мы ее передали, вдруг со всех сторон появилась милиция. Нас стали спрашивать, что мы тут делаем, хотя мы находились во дворе собственного дома. Спасла положение жена журналиста, быстренько спрятавшая эту рукопись под сиденье. И когда милиция начала внутрь заглядывать, там на поверхности ничего не оказалось, а обыскивать иностранную машину они не решились. Так мы впервые приняли активное участие в самиздате.
Когда появился Солженицын «Архипелаг ГУЛАГ» (это был тамиздат), мы эту книгу дали людям, которые сделали с нее ксерокопии. Точно так же я давал для ксерокопирования номер «Граней» с «Верным Русланом».
ЛК: Расскажите об истории с «Верным Русланом» в самиздате.
ГВ: В 1963 году я написал первый вариант «Верного Руслана». Это был рассказ, 62 страницы. И сразу же этот рассказ из комнаты машинисток «Нового мира» попал в самиздат. Машинистки его распечатали, но, чтобы не подводить автора, отрезали верхнюю часть первой страницы с именем, так что рассказ попал в самиздат анонимно. Несколько раз он ко мне возвращался. Я с интересом наблюдал, какие там происходят изменения и вариации. Там были какие-то фразы, чувствовалось: не мои. Видимо, они были плохо или неясно отпечатаны, какая-то восьмая копия была, и переписчик дополнял по памяти, и не всегда точно.
Интересно, что рассказ этот приписывали вначале Солженицыну. Поскольку Солженицын в то время выступал в каких-то клубах институтских, его несколько раз просили прочитать «ваш знаменитый рассказ о собаке». Он отвечал, что это не его рассказ, и называл имя автора.
ЛК: Называл?!
ГВ: Интересно вот что. Когда Солженицын отказался от авторства, рассказ стал как бы бродячим сюжетом. Считалось, что это какая-то записанная легенда, что сюжет никому не принадлежит, что это запись чьего-то устного рассказа. Интересно, что двенадцать человек написали свои вариации на тему о лагерной собаке. В том числе и Александр Яшин, который принес свой рассказ в журнал «Москва». Но об этом стало известно в «Новом мире», где находился мой рассказ. Из редакции в «Москву» позвонили и объяснили, что это не бродячий рассказ, а рукопись, которая должна у них идти в печать. Яшин свой рассказ забрал и, кажется, уничтожил.
Двенадцать человек написали о Руслане. Таким образом, когда я приступил к этому сюжету, я был тринадцатым. Я думаю, если это мне больше других удалось, то потому, что это был мой сюжет. Я его выносил, я его родил. И для других это был все-таки сюжет приблудный, чужой, который их поразил эффектностью, но они его не в состоянии были разыграть. И не чувствовали всех возможностей сюжета.
Когда я принес этот рассказ в «Новый мир», он всем очень понравился, все его хотели печатать. Но неожиданно уперлось дело в Твардовского, который прочитал «Верного Руслана» после всех, вызвал к себе автора и сказал: «Я могу его тиснуть и в таком виде. Но мне кажется, что вы не использовали всех возможностей, не разыграли сюжет. Здесь таится гораздо бо́льшая тема, чем вам сейчас это кажется. Я лично собак не люблю, но вы напрасно его сделали таким полицейским дерьмом и смеетесь над этим псом. А ведь у этого пса своя трагедия».
Твардовский был первостатейный читатель – не только прекрасный поэт и замечательный редактор. Он умел вычитать то, чего автор еще не сказал, но мог сказать, каким-то мозжечком чувствовал, но выразить не смог. А Твардовский моментально это ухватывал: какие еще есть возможности и какие передо мной стояли вопросы. Прекрасный был читатель. И он всегда был деликатен. Когда члены редакции начинали давать прямые советы: делайте так-то, пожените своего героя на такой-то героине и т. п., Твардовский всегда их останавливал и говорил: «Только ради Бога, ничего не советуйте, потому что автор о своем произведении, о своем герое знает в тысячу раз больше, чем мы все вместе взятые». Он не советовал, а просто говорил, на какой стадии находится произведение, что он в этом видит нечто большее. А уж как вы там будете выстраивать сюжет – это ваше авторское дело. Это было, конечно, самое ценное.
Он отметил излишний антропоморфизм, потому что изображалась не столько собака, сколько вохровец в собачьей шкуре. Это ему не очень понравилось, и он предложил этот рассказ несколько «особачить», как он выразился, то
