Мир свистит и завывает, я прикрываю глаза. Вот бы уснуть или потерять сознание. На улице ни души, кроме меня; Грегори тенью стоит в дверном проеме. Что будет с моей землей? Спас я ее или потерял?

Я делаю первый шаг по ступенькам крыльца и шатаюсь из стороны в сторону. Кажется, я никогда не был настолько близок к своей земле, сейчас я полностью растворяюсь в ней. Кончики пальцев обдает холодом, словно я сунул их в горный ручей, ветер тянет за волосы, хватает за шею. Я прижимаю руки к груди и продолжаю идти с закрытыми глазами. Отчего нельзя всегда быть в темноте? Отчего нужно вообще быть? Теплая рука ложится между лопаток, не подталкивая, лишь напоминая: необходимо двигаться. Меня ждут.

К дальнему амбару ведет узкая тропинка, по ней может идти лишь один человек. Не хочу, чтобы Грегори смотрел на меня своим внимательным взглядом. Я желаю уйти в себя настолько глубоко, чтобы очнуться через пару десятков лет. Руки непроизвольно начинают дрожать, а я продолжаю шагать вперед. Иногда меня клонит вбок, как траву под порывами ветра, глаза едва получается приоткрыть. Обычно в ту часть двора идти минут двадцать, сейчас мне показалось, что я сделал два шага – и очутился там. Да. Точно. Два шага. До скачек и после. Скачки саблей разрубили мой мир напополам.

Мы с Грегори застываем около ветхого здания и смотрим на тусклый свет внутри. Отец оставил там керосиновую лампу. Не знаю зачем. Не могу даже думать. Неужели, чтобы я не… промахнулся? Я дергаю головой и выбрасываю эту мысль. Пусть вместе с опавшей листвой затеряется в долине, где ее уже не сможет найти никто и никогда. Я протягиваю руку вперед. Дрожит так, будто я немощный старик. Ладонь опускается. Вместе с раскатом грома. Дождя нет.

– Я пойду… Я хочу попрощаться.

– Хорошо.

Я открываю дверь с еле слышным скрипом. Я окончательно потерял связь с телом. В ушах шумит, перед глазами плывет. Страх и боль расползаются от груди змеями, которые пригрелись на шее, не давая вздохнуть; на конечностях, не позволяя двигаться вперед.

Полночь заберет у меня самое дорогое.

Рей лежит на расстеленном покрывале. Почти не двигался с места, где мы его положили. Нога перевязана. Мы постарались обработать ее, чтобы не началось заражение крови и гниение, но, судя по запаху, не удалось. Он смотрит на меня и тяжело дышит. А я…

Стоит попросить Грегори все же выстрелить мне в лоб.

Попросить милосердия.

Я прошу у мира лишь каплю – одну избавительную пулю.

Рей, как Высший Судья, не сводит с меня глаз. Колени подгибаются. Надолго меня не хватит. Я исчерпал свои силы два дня назад. Сено хрустит под ногами, жаль, что не кости.

Я падаю подле Рея как подрубленный, а он тут же сует мне свою голову и кладет на колени. Он тяжело дышит, еле слышно хрипит. Ему больно. Ему нестерпимо больно, и он устал… Я обнимаю его шею руками и некрепко сжимаю. Тело дрожит. Перед глазами стоят его первые попытки ходить. Тогда ноги казались такими несуразно длинными и тонкими, а сейчас…

– Дружище, ты же знаешь, как я люблю тебя? Ведь знаешь? – Я прижимаюсь сильнее, чувствуя, как он делает тоже самое. – Не стоило тебе спасать меня. Посмотри на меня… Я здоровый и целый. Ну проиграли бы скачки. – Я крепко зажмуриваюсь, а потом распахиваю глаза, потрясенный. – Черт бы с ними…

До меня наконец-то доходит. По-настоящему доходит. Цена нашего спасенного ранчо – жизнь Рея. Жизнь того, кто стал неотъемлемой частью этой земли.

Я не прощаться пришел, я пришел вырвать свое сердце. Тусклый свет лампы, шум ветра, тяжелые дыхание и осознание собственной ошибки медленно убивают меня. Все вокруг чудится мне клеймом, которое вот-вот выжгут на моей душе. Моя самоуверенность, слепота и гордыня навели прицел на все то, что я не ценил. Не понимаю, как вообще возможна жизнь за пределами этой ночи.

Рей начинает хрипеть сильнее: видимо, боль накатывает новой волной. Он громко ржет и вырывается, отводя голову, его пробивает озноб. Это длится ровно минуту. Эту минуту я не забуду никогда. Хруст, с каким надломилось все мое естество, гремел громче небес.

Рей возвращается в мои объятия, и я начинаю качаться из стороны в сторону, не в силах преодолеть накрывшую меня боль. Что же мне делать, Господь? Такова твоя кара? Да? Измучить не меня, не грешника, а невинного, чистое от людских страстей существо?

– Прости меня… прости меня пожалуйста, Рей. – Воздух крапивой обжигает горло. – Мне бы лечь на твое место, принять все на себя. Я проклинаю всех: Ридов, скачки, Америку, землю и себя. Себя я проклинаю больше всего. – Я затихаю, чтобы собрать последние силы. – Все эти годы ты был для меня опорой. Ты не ездовая лошадь. Ты моя семья. Мы скакали наперегонки с ветром, купались в горной реке, считали звезды и не считали дни, а их, как оказалось, нам отвели не так много… – Я поднимаюсь. – Моя жизнь уже не станет прежней. Не смогу называть ее жизнью.

Он внимательно смотрит на меня. Шагать к двери не сложно, но ошибка – повернуться и встретиться с Реем глазами. Не первый, последний взгляд становится роковым.

Мой друг лежит и умирает. Мой друг принял весь удар на себя. Он несет ответственность за нашу беспечность. За наши ошибки и мечты. Мой друг…

– Франческо!

Выйдя, я просто падаю на тропу и захлебываюсь плачем. Волна, которую я сдерживал два дня, за мгновение накрыла меня и смыла прежнего Франческо. Я закрываю лицо руками. Я совершенно не знаю, что мне делать, лишь размазываю слезы по лицу.

Грегори роняет ружье куда-то в траву, подбегает и падает со мной рядом. Обнимает, а я вцепляюсь в него так, словно от этого зависит, рухнут ли на нас бушующие небеса; так, словно он мог бы спасти меня. Судороги Рея стоят перед глазами. Я кричу. Хватка на моих плечах лишь крепнет. Мне хочется сжаться в точку, исчезнуть.

Наконец я поднимаю глаза и смотрю на Грегори как в первый раз. Кто ты? Не понимаю. Я ничего не понимаю. А все, что я могу выдохнуть:

– Я не могу… Я не могу это сделать! – Я кричу ему в лицо, стараясь быть громче ветра, громче самого Бога. – Убей меня, назови трусом, выжги мне это чертовое клеймо на лбу, но я этого не сделаю! Я не