Он лежит в нескольких футах от меня и глубоко дышит. Я отталкиваю кого-то от себя и кидаюсь к нему. Слезы обжигают щеки, руки дрожат, как у немощного старика. Впервые в жизни мне хочется вырвать сердце и растоптать, подобного я не чувствовал никогда. Горло сковало судорогой, я не могу дышать, я не могу говорить. Все, что мне осталось, – это трястись всем своим естеством.

Я хватаю себя за волосы и с силой тяну их, кажется, вырывая клок. Моя левая нога против моей воли начинает подламываться, сильно трястись, словно выкручиваясь в противоположную сторону. И тогда я кричу, словно меня облили маслом и задумали сжечь заживо. Господи! Боже! Если ты есть, я прошу, пусть прямо сейчас так и случится, и молния сожжет меня и прекратит муки. Убей меня! Убей меня! Убей… Я так не могу, я больше не выдержу!

Люди оттаскивают меня, а я отбиваюсь от них, как от демонов в кошмарах. Безумный ужас и отчаяние звенят в каждом моем крике, в каждом слове и ударе сердца. Хотя о каком сердце речь? Оно остановилось раз и навсегда.

В ту самую секунду, когда я посмотрел в темные глаза Рея, когда я посмотрел…

На его сломанную ногу.

Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье. Ружье.

* * *

Ружье

Все мои мысли – только вокруг него. Блестящее в лунном свете, который рассыпается тысячью серебряных нитей и паутиной рисует узоры на моем лице, словно покрытом отчаянием вместо кожи. И по ружью… Конечно же, свет разливается по ружью.

В комнате, кажется, нет ничего больше: ни картин, ни комодов, ни стульев, ни меня самого. Я уже второй день не существую, и дело не в побитых боках, паре десятков синяков и ушибах. Там… в самом дальнем сарае лежит мой лучший друг. Он лежит и умирает, самой мучительной смертью, которую только мог выдумать Бог. А я здесь. Сижу, как мышь, затаившаяся на мешке с зерном, который стережет кот. Притворяюсь, что этот кошмар меня совсем не касается.

Я слышу грохот. Упала деревянная кружка. Где, как? Без разницы. Что мне делать? Господь! Я прошу лишь немного ответов. Я прошу один-единственный. Я поворачиваю голову… Мне думается, что я поворачиваю голову.

Пожар. В доме пожар.

А нет. Это все всего лишь Грегори.

– Франческо… Франческо… Ты…

Он не может подобрать слов. Грегори, открою секрет: у палачей нет правильных слов, они молча делают свою работу. Ты пришел сказать, что настал час. Я знаю правила не хуже твоего. Все ранчеро знают: у лошади со сломанной ногой одна судьба. Так уж вышло, что Бог вдохнул в них само понятие свободы; их ноги, их тела, и мысли связаны незримой, но жизненно необходимой нитью. Ей нельзя оборвать. Да, Грегори, лошади – не рабы людей, они их друзья… или члены семьи. Тут они намного лучше нас. Для нормальной жизни лошадям необходимо постоянно двигаться, неподвижно пролежать месяц и больше она просто не сможет. Какие путы нужны, чтобы обуздать Рея? Таких не придумали. И не придумают, да это бы и не помогло: лошади, не способные двигаться, слабеют и умирают. Остается один выход, и он лежит передо мной и кипящим маслом выжигает глазницы.

– Франческо… – шепчет Грегори, подойдя и склонившись ко мне. – Ты не обязан… Ты же понимаешь, что не обязан сам делать это? Кто угодно может сделать это вместо тебя? Кто-нибудь из… – Он запинается. – Кто-нибудь из рабов…

– Нет. Он лучший конь семьи Дюран, он мой лучший друг! – Я думал, что ярость неконтролируемым потоком выльется в виде брани на Грегори, но сил не осталось. Они иссякли еще там, на ипподроме. – Я не позволю никому другому зайти в тот амбар! Никто… Никогда.

– Франческо… Тогда нам пора. Он страдает.

Не слова – картечь слетает с его губ; я не человек – решето. Он правда, горькая, как полынь, сухая и однозначная. И нет здесь выбора, другого исхода. Мир решил все за нас два дня назад, но не довел дело до конца, вручил в наши израненные ладони вожжи и дал шпоры скакать прямиком в пропасть.

И я падаю в нее.

Теряю все: равновесие, смысл, веру. Немного мыслей осталось в голове, но главная из них: «Разбиться о земную твердь – проклятие или же спасание?» Узнаю… Узнаю ровно через тридцать минут. Костлявая перевернула песочные часы.

Я встаю и слышу скрип. Стул или мои кости? Плевать. Я не собираюсь притрагиваться к ружью до рокового момента. Всегда есть надежда, что земля развернется, и сатана утащит меня сразу в ад. Разве нет? Вверяю свою трусость под ответственность Грегори. И выхожу из комнаты.

Его брат, Колтон, умер. Сломал шею, упав, а вот его лошадь, кстати, отделалась испугом, хоть и покатилась кубарем вслед за хозяином. Он же… он уже ушел на Божий суд. Зависть, гнев и жадность сгубили его. Отец и горожане даже не позволили хоронить Колтона на местном кладбище, поэтому его зарыли где-то на границе штата трое из братьев. Злоба и алчность настолько затмили им глаза, что цель стала не победа – мой проигрыш. Что же… Каждый заплатил свою цену.

Так или иначе, официально мы выиграли на скачках – и получили год бесплатной аренды, мы выиграли в пари с Ридами – и загребли кучу денег. Впору кричать «Ура!», да язык прилип к нёбу. Да, мы победители, а Колтона не жаль. Пусть я жесток, но ублюдок получил то, что заслужил, а может, и меньше. Но… что получил я? Как мне жить дальше?

Я делаю шаг из дома, и меня чуть не сносит с места. Ночь ветреная, она будто пытается загнать меня назад домой, но, как сказал Грегори, тянуть нельзя. Иначе помимо звания труса у меня появится второе – мучитель. Уж лучше я выпью чашу до дна. Я с детства не