Шрифт:
Закладка:
Вечная дорога. Лишения. Омерзение, с которым относились к семье Ридов. Бродяга, оборванец, рыжий – самое безобидное, что кричали Грегори вслед. Но тогда он хотя бы мог покинуть места, где ему делали больно. Удивительно, но прибытие на ранчо Дюранов отобрало то единственное, что оставалось в его распоряжении… надежду. Он не заметил, как намертво прирос к этой земле.
В эти жалкие пять минут в эпицентре бури Грегори наконец понимает все слова Франческо о доме, долине, сердце. Вот почему он взял мушкет и ускакал защищать то немногое, что уцелело. Вот только… уцелело ли? Куда идти потом? Что делать? Позади – догорающее кострище и хаос, долину затопила ненависть. Безнадежно.
Но, в отличие от Франческо, который прирос стопами к траве своей земли, Грегори ведь осознает важность самой жизни. Если придется покинуть это место и вновь двинуться в путь, он переживет. А Франческо? Он тоже наверняка. Он скоро поймет: его отчаянное сопротивление убивает эту землю. Но Грегори не отступится. Вдруг потеряно еще не все? Он попытается сохранить и долину, и Дюранов.
Грегори оглядывается на пустое поместье, в которое постучался хаос, потом скользит взглядом по силуэту Патриции – и дает Алтею команду изо всех сил. Сегодня нужно обогнать ветер. И саму судьбу.
– Пошел!
В этой скачке Грегори с грустью вспоминает Рея. Вряд ли есть еще на свете такие кони, как этот. В него будто вселился дух долины, истинной свободы и непокорности. Он скакал так быстро, что становилось одновременно дурно и хорошо. Алтей прекрасный конь, но ему никогда не сравниться с Реем. Грегори осознает это, пока они поднимают пыль по дороге. Лошадь Патриции отставала футов на сто. Грегори не решается гнать Алтея в аллюре, боясь, что его ноги не готовы к таким перегрузкам. Но Алтей мчится, как может, и от топота его копыт хлопковые коробочки отваливаются и взлетают ввысь, напоминая морскую пену на восточном побережье. Море… Грегори нравились северные штаты, нравилось жить у океана. Правда никто и никогда его не спрашивал.
Коттон-Таун кажется незнакомым – и враждебным. Грегори то и дело ловит долгие, настороженные, а то и полные ненависти взгляды. Неудивительно: рыжий чужак, перемазанный пеплом, кровью и грязью, на чужом коне, а за ним – девушка на коне, девушка, о которой ходят мерзкие слухи. А еще город как-то опустел. Грегори с Патрицией миновали уже пару кварталов, но практически нигде не горят окна, нет даже пьянчуг в канавах. Спиной Грегори чувствует напряженный взгляд Патриции. Да ему и самому не по себе. Их пьянчуга шериф то ли спит на дороге, то ли мертв. Непонятно. Однако времени проверять нет.
Он спешивается на два дома раньше, чтобы Алтея не заметили, и жестом велит Патриции сделать то же самое.
– Как и договаривались. Ты идешь к восточному окну, а я зайду в дом и… пообщаюсь с семьей.
Наверное, она видит, как яростно он сжимает челюсть, поэтому просит:
– Грегори, не заходи далеко…
Поздно. Каждый зашел за свою черту.
Грегори быстро шагает к дому, не без удивления отмечая, что там свет горит. Керосиновая лампа стоит прямо у окна. Зрелище печальное: все побито, измазано краской, кое-где валяется яичная скорлупа. Грегори нетрудно представить, какая злоба переполняет сейчас сердце отца – униженного, проигравшего все. Переступать этот порог опасно. Шансов вернуться целым и невредимым мало. Но колебаться нельзя. И очень хочется посмотреть подонкам в глаза.
Патриция, пригнувшись, уже обходит дом сбоку. Не стоило брать ее. Не стоило. Грегори какое-то время наблюдает за ней, а потом аккуратно срывает со своей шеи ключ и тоже подбирается к окну, стараясь дышать через раз.
– Ты точно идиот. Осел – и то умнее тебя. – Это голос Перри. Он, конечно, не самый умный парень в Штатах, но поумнее братьев. – В подвале порох, на чердаке порох, даже тут порох! Да мы живем на пороховой бочке. А ты вздумал зажечь лампу? Может, мне сразу выстрелить тебе в лоб?
– Себе выстрели в лоб, умник. Ничего не видно. Писать сложно, – отвечает кто-то еще. – И так половину букв не помню, а теперь еще и не вижу. Надоело!
– Сиди и пиши. Времени немного.
А вот уже этот голос легко узнать из тысячи… Отец. Значит, они все дома. Ждут, пока горожане разорвут друг друга, а сами строят очередные козни.
Ноги дрожат, руки дрожат, а язык прилип к нёбу. Страшно. Впрочем, неудивительно. Грегори распрямляется и, решившись, быстро вставляет ключ в дверь.
Заветный щелчок, шаг вперед и хлопок двери. Самое неловкое и безрассудное появление дома. В комнате полумрак, но хорошо видно, что отец и братья потрясены.
– Грегори?!
– Собственной персоной! – кричит он, решив нападать первым. Удивительно… но голос даже не дрогнул. Душа дрожит, а тело слушается. – Я здесь по одной причине. Хочу узнать, когда ты молился за упокой мамы?
Грегори бьет сразу в цель. Мама священна, даже после смерти. Ее потеря оставила шрам на сердце каждого в семье: она была милосердна, щедра и много-много улыбалась, будто в противовес отцу, который дома из торгаша превращался в черную молчаливую тучу. Она сглаживала углы и понимала каждого из сыновей, втайне надеясь родить дочь. Почти втайне… она всегда жаловалась на отсутствие помощницы.
Кто-то из братьев подскакивает, но отец жестом велит им успокоиться. Прекрасно. Грегори тем временем пытается разглядеть, какого черта они тут делают и зачем им так много бумаги. Или у него окончательно поехала крыша, или пришла долгожданная смелость, но он зажигает керосиновую лампу своими спичками и видит… Письма. Десятки писем лежат на столе. Разве у отца так много друзей? Да был ли вообще хоть один? Братья переглядываются и все же садятся. На столе и револьверы. Одна пуля – точно для Грегори. Скосив глаза, он замечает макушку Патриции в дальнем окне. Что ж. У него есть свидетель. Пора действовать.
– Как ты мог так поступить с семьей Дюран? Ты обещал, что покинешь город, когда пройдут скачки! – кричит, он, вот только отец в его года уже не
