Я поняла, почему у папы такое странное пальто. Это же не пальто, это больничный халат… Синий больничный халат, в таких ходили пациенты, когда у меня был заворот кишок, я показывала горошек, и меня отвезли в больницу… Почему в больнице папа, что с ним? Он такой худой, такой старенький…

Я проснулась от холода. Как хорошо, что это был сон. Что за ерунда мне снится. Холодно было, потому что я открыла окно. В машине, в которой я ехала в свою новую жизнь, нестерпимо воняло рыбой, причем несвежей, да так, что меня чуть не стошнило.

Водитель «бла-бла-кар» Геннадий Иванович оказался очень симпатичным пожилым человеком, который тут же принялся мне рассказывать вообще всё, что он знает: о Советском Союзе, где он был инженером и не любил свое конструкторское бюро, которое разрабатывало какую-то ерунду, какие-то ненужные насосы, а он хотел быть свободным изобретателем и изобрести новый вид двигателя; рассказывал о своей жизни потом, как он поменял тридцать профессий, если ему верить, и в каждой нашел что-то свое, интересное. Он был и строителем, и учителем, и тренером в бассейне, и парикмахером для маленьких собак, и репетитором в онлайне, и главным по своему многоквартирному дому, и почтальоном, и редактором газеты, и журналистом, и даже гадателем, то есть мужчиной-гадалкой. А вот теперь он возит людей, общается, и заодно перевозит всякие бьющиеся или нестандартные посылки в другие города. И очень доволен жизнью, тем более что скоро будет готов его двигатель, и Геннадий Иванович продаст его оборонке и станет миллиардером. Купит большой белый катер и поставит его рядом с катерами, которые он каждый день видит из окна своей девятиэтажки. Или уедет в Израиль, там ценят умных людей.

Я слушала-слушала да и уснула, и мне приснился этот странный сон. Я надеюсь, что папа не болен, а мама не ждет ребенка и это просто мое подсознание рисует такие картинки. Таисья рассказывала нам, что сон – это то, что в нашем организме не поддается исследованию. Второе, после души. И даже добровольцы, соглашающиеся спать с проводами на голове, особенно не помогают в продвижении науки о сне. Таисья считает, что это та запретная часть нашего подсознания, войдя в которую, мы ничего хорошего, как обычно, не сделаем, а только всё разрушим, как разрушаем, когда лезем туда, куда нам дорога закрыта, где своими обычными органами чувств мы ничего понять не можем, изобретаем специальные механизмы, чтобы вспороть материю, заглянуть за горизонт запретного, залезть в генетику или себе в мозг. Мозг наш не хочет о себе ничего знать. То, что он знает, ему достаточно. А мы упрямствуем, пытаемся понять всё больше. Мы – это белый человек.

Таисья говорит, что это болезнь именно белого человека – пытаться залезть в запретное, всё понять, всё подчинить себе. Всё и всех. Назар Даниэлович же считает, что подсознание – это вообще придумка тех, кому нечего делать. И поскольку про подсознание никто ничего толком не знает, то можно считать, что его не существует. Я не знаю, кому из них верить, потому что оба говорят очень убедительно, и не верю до конца никому.

Когда я была младше, я пыталась одно время записывать свои сны. Получилось странное и даже немного пугающее повествование. Я потом перечитывала, и видна была некая логика, другая, как будто существует какой-то иной мир, с другими законами, и во сне мы туда попадаем. Писала я месяца четыре. Но однажды Вова случайно нашел эту тетрадку, полистал, бросил на столе, а мама, когда убиралась, тоже почитала и решила, что это мой дневник и что я немного тронулась головой. Мне пришлось вытерпеть несколько неприятных вечеров, когда я доказывала, что это всё сны, а не фантазии, и мне ничего такого не мерещится, не снится, не кажется. И мама еще недели две внимательно за мной следила, переспрашивала, допытывалась, не слышу ли я странных звуков, не хочется ли мне поговорить с кем-нибудь, кого сейчас нет.

Интересно, лунатик у нас Вова, а подозревала мама меня. Может быть, для того, чтобы уравновесить как-то положение. Когда мы были младше, она часто говорила: «Пусть всё будет одинаково!» То есть и наказание, и награда. Даже если ты не виноват или не заслужил награды. Кажется, у меня очень много обид на мою маму. Иногда потянешь за какую-то ниточку, и они начинают вспоминаться.

– Зачем едешь-то? К бабушке, да? – Геннадий Иванович обернулся на меня, продолжая ехать.

Я поспешила кивнуть. Впереди на нас мчался огромный трейлер, пусть лучше смотрит вперед.

– Сколько ей лет?

Я прикинула, сколько лет было бы маминой маме, бабуле, которая так хорошо меня понимала, была строгая, но ласковая и справедливая. Может быть, мне просто так казалось. Мне казалось, что и Лелуш меня очень любит и не разлюбит никогда. Я всё придумываю и живу в том мире, который придумала. Но он такой же недолговечный, как сны. Ведь ты просыпаешься утром. И так же мои фантазии. Я почувствовала, что глаза мои намокают. Нет-нет-нет, я дала сама себе слово, и надо его держать. Никакого Лелуша, никаких глупых мыслей. Я должна быть сильной, мне не поможет никто. Я совершенна свободна. Потому что никому не нужна. Вообще никому в этом мире.

От этой неожиданной мысли слезы как-то сразу ушли. Да? Это правда? Свобода – это когда ты никому не нужен? И тебе не нужен никто. Ты свободен от страданий, любви, обязанностей. Можешь ехать, вот как я сейчас – в неизвестном направлении, в неизвестную жизнь. Почему же тогда люди так бьются за свою свободу и говорят о ней, как о высшей ценности?

Мы еще поговорили с Геннадием Ивановичем о бабушке, которой нет уже восемь или девять лет. Он задавал мне много вопросов, и мне пришлось придумывать, потому что я поняла, что помню бабушку общим впечатлением и урывками, а многого не помню совсем.

Наконец он вздохнул:

– Как будто придумываешь на ходу. Я понимаю, что это всё правда, но как-то звучит несерьезно.

Я замерла. А если он поймет, что я сбежала из дома, остановится у какой-нибудь машины дорожного патруля, который иногда встречается на дороге, и сдаст меня? Хотя у меня есть паспорт, и я не обязана сидеть дома с родителями. Кажется… Ведь я уже взрослая, с того момента, как мне дали паспорт? Или нет? Я не зарабатываю денег, ну и что, многие настоящие взрослые тоже ничего не зарабатывают.

Мы