– Да.

Дядя Алик махнул рукой куда-то далеко:

– Там?

– Нет. Здесь.

– Хорошо. Мама есть?

Я задумалась. Ну, есть, наверное. Но плохая. Или это я такая плохая, что мама меня ненавидит. Как понять? Я пока не понимаю. Пусть у нее не будет плохой дочери, и она не будет больше грешить из-за меня – орать, драться, потом курить одну за другой сигарету.

Дядя Алик перекрестил по два пальца и заглянул в это окошко с очень несчастным видом. Языки разные, а тюрьму показываем одинаково. Я покачала головой.

– Нет? Мама нет?

Я пожала плечами. Да ну ее. Скорей нет, чем есть. Но говорить я этого не стала.

Дядя Алик что-то понял. Что именно – не знаю, но он начал много-много говорить, что-то показывал руками, требовал, чтобы я соглашалась, теребил меня за рукав, спрашивал: «Да? Хорошо?», снова открыл фотографии в телефоне, показал пожилую женщину в темном платке, я поняла, что это его мать. Потом показал еще одну пожилую женщину, очень похожую, но вроде другую, и потом ее в гробу на кладбище. Я уже не поняла, кто это, как спросить, не знала, просто слушала молча и кивала. Затем он показал пару стариков, женщину и мужчину, на вид им было около ста лет, но они счастливо улыбались беззубыми ртами и махали фотографу. На другой фотографии они сидели в окружении не менее сорока человек, наверное, это их соседи или родственники.

Дядя Алик показал на одного из людей и сказал:

– Я.

И начал показывать на других людей, в основном на мужчин, и добавлять имя и слово, которое я сначала не поняла, а потом случайно расслышала: «брат». Он говорил его как-то совсем по-другому. Но я поняла. Если верить дяде Алику, то у него пятнадцать или двадцать братьев, одному на вид двадцать лет, другому – пятьдесят.

Наконец он убрал телефон и стал мне что-то объяснять. Я слышала слово «Алла, алла…» или «Алло, алло…». Он повторял его столько раз и вздевал руки к небу, и прикладывал руку к груди, что я поняла – он говорит мне про своего Бога. Богов же несколько. Или один. Никто не знает. Но те, кто верит в Аллаха, не думают, что у христиан такой же Бог. Они считают Иисуса одним из пророков, это нам объясняли в воскресной школе, и я даже однажды рассказала маме, а она еще удивлялась и смеялась: «Ну надо же, люди верят неизвестно в кого!»

Как-то мне стало грустно. Опять мне говорят про Бога. Теперь про какого-то другого. Вот бы маме с дядей Аликом поговорить. Он ей – про Аллаха, а она ему – про Иисуса. Мама не знает его языка, он не понимает по-русски, но каждый убежден, что знает правду, самую главную правду о мире. И его правда – самая правильная. Я покивала для вежливости, сказала: «Спасибо! Хорошо! Спасибо!» Всё равно он больше ничего не поймет.

У Лелуша в телефоне есть встроенный переводчик, он может голосом переводить несложные фразы. Его собственного языка нет в переводчике и нигде вообще нет, даже нет словаря. И он говорит на узбекском, который тоже учил в школе. Лелуш иногда баловался, говорил мне что-нибудь, а переводчик глупым и одновременно важным голосом переводил: «Я люблю тебя. Ты красивая. Ты моя девушка». Это было так давно, в другой жизни, где я еще многого не понимала и не знала.

Вот мама и дядя Алик могли бы поговорить через электронного переводчика, доказывая друг другу, что их Бог лучше и правильней другого.

Сначала, когда мы с дядей Аликом сидели на солнце и смотрели на рыжих птиц, я хотела попросить у него разрешения пожить здесь немного. Я тоже могла бы подметать, помогать в чем-то. И спать где угодно, лишь бы не на улице, на улице ночевать мне не понравилось, как и в заброшенном холодном лагере.

Но сейчас я поняла – надо уходить. Вторая жена дяди Алика очень злая, если она не посмотрела мой паспорт, когда мы ходили в подвал и потом на кухню за едой, то посмотрела сейчас, пока мы ездили на тележке и разговаривали. Она точно не захочет, чтобы я здесь оставалась, и обязательно сообщит моей маме, где я. Найдет как-нибудь ее телефон или адрес. Ничего, что она не знает языка. У нас в школе тоже есть ученики, которые совсем не знают языка и преспокойно учатся. То есть учатся они, конечно, на тройки, но не на двойки же! Переходят из класса в класс. У нас в классе сейчас нет ни одного «иноверца», как некоторые училки их называют, если не хотят обидеть, зато в параллели – семь или восемь.

Таисья по страшному секрету рассказала нам, что выгонять их нельзя, такая разнарядка. Учить их никто не заставляет – есть у них желание, пусть учатся, нет – и не надо, может быть, некоторые из них скоро уедут на родину с родителями. Но выгонять можно только в самом крайнем случае, если, например, он кого-то зарезал или стрелял в школе. У нас в школе такого не было, а в соседней было.

Два мальчика-пятиклассника, «иноверцы», стреляли из какой-то ерунды, из ненастоящего пистолета, но умудрились ранить учителя по физике, который хотел отобрать у них пистолет. И тогда их родителей попросили забрать своих детей из школы. Но родители забирать их не захотели, у одного даже в школу не пришли, и мальчики остались учиться.

Таисья ужасно возмущалась, говорила, что мы для них – не люди. Но я знаю, что и для Сомова, например, все остальные – не люди, кроме него.

Глава семнадцатая

Я шла по улице, думая, какая же я дура, что не зарядила телефон, тот, где есть Интернет. Надо было всё это время заряжать. У меня с утра, когда я зашла к ним в каморку и увидела включенную батарею, была такая идея, но я подумала – вдруг мне что-то плохое напишет Лелуш. Что-то, отчего у меня сожмется сердце и уже не разожмется никогда, такое, отчего я погибну. А я решила, что мне нужно жить, потому что внутри меня живет человек. Поверить в это трудно, но это так. И у него уже есть ножки, которыми он потом должен бегать по земле. И этими ножками он трогает меня изнутри. Важнее этого у меня в жизни ничего сейчас нет. Кажется, вчера я говорила это про Лелуша… Но