ярости. И еще боюсь, потому что она перестает быть похожей на саму себя, как будто в нее вселяется немного другой человек, который даже внешне лишь напоминает маму, а вообще другой. И мне кажется, что это мужчина. Может быть, маме тоже надо провести обряд экзорцизма, как Вове. Но как ей об этом сказать? Ведь этот страшный мужчина взбесится и начнет всё вокруг крушить, кусаться и швыряться стульями. Потом мама, конечно, искренне раскаивается, гнев же это тоже смертный грех, и обязательно ходит на исповедь и причастие. Она готовится к исповеди, три дня постится перед этим, если в это время нет поста. И выходит потом просветленная.

Папа иногда смеется над ней, но я знаю, что у них есть письменный договор, который они составили после какой-то большой ссоры. Я его не читала, но я знаю, что в нем есть пункт, запрещающий папе обсуждать мамину веру и тем более смеяться над ней. Но в нем есть и пункт, запрещающий маме кричать и драться. Только они не всегда соблюдают договор. Они составили его несколько лет назад и часто упоминают его в ссоре. Но нам с Вовой его не показывали.

Дождь перестал, и ветра сильного не было, но я совершенно продрогла в мокрой одежде. Раз или два у меня мелькнула мысль – а что, если я приеду домой, к родителям, позвоню в дверь. Что будет? Дикий скандал на весь дом? Что сделает мама? Будет бить меня, пока я не потеряю сознание? Просто столкнет с лестницы? Я могу еще месяц не говорить о том, что я беременна. Или не месяц. Я не знаю, когда они заметят мой живот. Мне странно, что мама не заметила сейчас, потому что его уже видно. Но у меня обычно такая одежда, что не очень разглядишь фигуру. А когда я мылась в душе, мама была уже на таком взводе, что ничего не замечала вообще. Кричала: «Покажись, покажись!..», а сама ничего не видела. А что будет, когда они заметят? Нет, домой нельзя, и надо это понять – у меня больше дома нет.

Я добрела до огромного здания, к которому вели широкие аллеи деревьев и кустов. Сколько же в нем этажей? Тридцать или больше… Похоже на замок и одновременно не похоже. Если бы у меня работал телефон, я бы попыталась узнать, что это такое. Я видела, что в проходную зашли несколько молодых людей. Само здание было огорожено высоким кованым забором, таким же, как огромный парк, через который я шла. У меня совсем не было сил возвращаться к метро и ехать на вокзал.

Я решила обойти здание вокруг и найти какой-нибудь сухой уголок, чтобы там посидеть. И на самом деле, под огромной лестницей я нашла закуток, где было сухо, туда не попадал дождь, не дуло, рядом была какая-то запертая металлическая дверь, мне показалось, что ее давно уже никто не открывал.

Я допила молоко, съела, наконец, горошек, с которым проездила весь день, порадовалась, что взяла свою еду из заброшенного лагеря, не стала оставлять, проверила телефоны – они не промокли, потому что лежали в рюкзаке под ботинком. Вот и мой страшный ботинок пригодился. Я прилегла, надеясь, что ночью одежда высохнет, и я перестану мерзнуть. Если Бог есть, он мне поможет.

Никогда раньше мне не приходило в голову сомнение в том, что Бог есть. Не знаю, откуда оно появилось. Может быть, оттого, что мне плохо, холодно, одиноко, что я никому вообще не нужна и не знаю, что мне дальше делать. А умирать нельзя. И не потому что это грех. Папа однажды сказал маме: «Если Бог есть, он совсем не такой, каким ты себе его представляешь. Это что-то гораздо больше всех наших представлений». Возможно, он прав.

Я не была уверена, что усну, потому что меня колотило от холода, но незаметно уснула.

– Эй!..

Я открыла глаза и сначала не поняла, где я и что происходит. Это мама Лелуша? Разве она такая?.. Женщина, склонившаяся надо мной, увидев, что я открыла глаза, спросила:

– Зачем здесь?

Я решила на всякий случай ничего не говорить.

– Давай! – Она потянула меня за рукав. – Не надо здесь!

Я поняла, что это не мама Лелуша. Ведь я не поехала к ней. Я не знаю, где она живет, да и теперь ехать уже нет никакого смысла. Я вспомнила все, что было вчера. Как жалко, что я проснулась. Во сне мне было так хорошо. Я куда-то ехала на поезде, ела вкусный пирог с мясом, смотрела в окно, и мне было так спокойно, так весело.

Металлическая дверь, около которой я лежала, сейчас была приоткрыта. Я видела, что за ней стоят лопаты, метлы, ведра.

Я встала. Одежда немного подсохла, а ноги были мокрыми. Я чихнула, раз, другой.

– Не надо это! – сказала женщина. – Уходи!

– Мне некуда идти.

– Что?

– У меня нет дома, мне некуда идти.

– Не понимаю. Уходи, уходи!

Из подсобки с метлами вышел еще один человек, он пил что-то из большой металлической кружки, из кружки шел пар.

– Можно мне горячей воды? – попросила я.

– Что? – Женщина не поняла, а мужчина кивнул: «Да!»

Женщина сказала ему что-то резко на непонятном языке, а он только махнул на нее рукой, а мне сказал:

– Давай!

За первым темным помещением с метлами и ведрами было второе, небольшое, но теплое, и там горел свет, с потолка свисал провод с лампочкой. В углу стоял низкий топчан, в другом – старый коричневый стол, на нем плитка, чайник.

Мужчина налил мне кипятка и пододвинул тарелку, на которой был нарезан толстыми ломтями белый хлеб.

– Давай! – сказал он и улыбнулся. Я увидела, что у него все передние зубы – золотые. Сам он был небольшого роста, с довольно темной кожей, черными волосами, мелкими чертами лица. – Где мама-папа? – спросил он.

Я промолчала. Как ему всё объяснить?

– Нет? Нет мама-папа?

Я неуверенно кивнула. Как-то неловко говорить, что у меня нет родителей. Ведь они есть. Просто они меня не любят.

Я пошевелила пальцами в мокрых ботинках. Ноги ныли от холода. Ночью, наверное, был мороз, и на моей одежде даже выступил иней. Я увидела, что у стены стоит батарея, на которой сушатся большие черные перчатки с пупырышками. Папа носит такие на даче. Я неуверенно спросила:

– Можно посушить ботинки?

– Что? – Мужчина улыбался, но я видела, что он совсем не понимает, что я его спрашиваю.

Я осторожно стянула ботинки. Он, увидев мои красные