Я шла и шла, начало темнеть, дождь стал поменьше. Людей на улице было немного, я шла теперь по какому-то парку, зашла за высокую кованую ограду. Впереди вдруг появилось огромное красивое здание, подсвеченный фонтан, ровными темными рядами росли кусты и высокие ели. В высотном здании светятся окна, там живут люди, у каждого своя жизнь, свои проблемы, мечты, своя любовь, предательство, разочарование, потери. Неужели кто-то попадал в такую же ситуацию, как я? И находил выход? Нет, из моей ситуации выхода никакого нет. Я никому не нужна, меня никто не любит. Мой ребенок никому не нужен и даже мне самой. Зачем мне ребенок Лелуша, если он меня бросил? Он сказал: «Уходи». Он повторил это столько раз, что я услышала и теперь поняла. Я просто сразу не поняла и не поверила. А теперь поверила.

Что мне делать? Самоубийство – страшный грех, нам это говорили в воскресной школе. Но ведь и уныние тоже смертный грех, и сребролюбие, а в уныние и лень впадают все, и деньги тоже любят все. Если это одинаковые по тяжести грехи, то значит, грешники все кругом, и в рай никто не попадет. А я и не верю в рай. В рай попадет только мама, потому что она в него верит и вообще святой человек, она сама так говорит, и папа так говорит, и даже тетя Ира. Наверное, мама очень радуется, что я ушла, потому что от меня одни проблемы, еще больше, чем от тети Иры. И в квартире стало гораздо свободнее. Вова теперь может спать на кровати, а не на кресле.

Чем больше я думала, тем больше убеждалась в том, что жить мне не за чем. Просто надо уйти, и чтобы меня все забыли. Я заранее попрошу у Бога прощения. Он не разрешает уходить из жизни раньше времени. А если мне здесь нечего делать? Вдруг и правда есть какая-то жизнь – там, где людей нет, есть только души и Бог. И я оттуда буду смотреть на своих родных, на Лелуша, я буду всех видеть, а они меня – нет.

От этих мыслей мне стало так горько и так плохо, что слезы, которых уже не было, полились снова. Я села на низкий бортик подсвеченного фонтана. Как же холодно. Я вдруг почувствовала, что меня даже трясет от холода, я не могу открыть свой рюкзак, не слушаются руки. Я решила – лягу на мокрую землю и буду ждать, пока Бог заберет меня. Всё равно у меня нет никаких сил ни идти куда-то дальше, ни думать о том, что мне делать. Мне плохо, холодно, больно. Совсем плохо, очень холодно и невыносимо больно.

Земля оказалась мокрой и мягкой. Я поняла, что это прошлогодние листья, размокшие от сильного дождя. Они пахли осенью, так, как пахло тогда на реке, когда я поняла, что Лелуш – это награда мне от Бога за мою болезнь, за уродство, что наша любовь – это и есть счастье, которого желают, когда поздравляют с днем рождения. Мне больше не надо ничего желать – у меня есть любовь, самая большая на свете. И я знаю, что такое счастье. Так думала я тогда.

Я свернулась клубком, положила под голову рюкзак, укрылась чужой курткой с оторванным рукавом, хорошо, что не выбросила ее по дороге. Я стала засыпать, в голове звучала музыка, как будто гул разных инструментов, настраивающихся перед концертом. И внезапно я ощутила что-то странное. Сон, только что начавший наваливаться на меня, пропал. Я не поняла, что со мной. Какое-то движение внутри меня. Как будто меня толкают изнутри. Я осторожно приподнялась и села. Что это? Я потрогала руками свой небольшой живот. В нем что-то необычное… Ребенок внутри меня шевелится… Алевтина Никаноровна спрашивала меня, не чувствовала ли я, что он шевелится. Я ответила – нет. И вот сейчас в первый раз почувствовала. Он живой, двигается, у него уже есть крохотные ручки и ножки. Он не знает, что никогда не родится. Не знает, что умрет вместе со мной.

От этой мысли мне стало так жарко, что я даже встала. А если он что-то понимает? И ничего не может сделать. Если я умру, не рожу его, он не будет жить. Никогда не увидит солнца, неба, птиц, никогда не увидит меня… Как будто слыша мои мысли, он толкнулся еще и еще раз. Ой, Господи… Что же мне делать? Куда мне идти, где ночевать, как согреться? Я побрела по широкой дорожке, обсаженной огромными елями. Позвонить никому я не могу, телефоны давно сели, а можно было бы позвонить Алевтине Никаноровне… наверное… Или тете Ире… Хотя тетя Ира не сможет держать язык за зубами, пообещает и тут же случайно проговорится, как она выдавала свои собственные тайны.

Я уже не раз думала, что можно поехать на нашу дачу. Я бы справилась, затопила бы буржуйку, дрова всегда есть в запасе, включила бы электричество, наверняка есть газ в баллоне, и можно готовить горячую еду, с лета обязательно остались недоеденные крупы и макароны. Но в соседнем доме сосед живет весь год, он может позвонить родителям, подумает, что в наш дом пробрались воры. Договориться с ним невозможно, он очень противный и, главное, в прошлом году говорил мне неприличные вещи. Раньше я не всё понимала, а теперь уверена, что он просто гадкий, мерзкий и еще не старый человечишко, который не даст мне спокойной жизни. Ну а если туда приедет мама, то она меня убьет. Я в этом не сомневаюсь. Причем мама может убить и ненароком, однажды она так махала сковородкой, что случайно не только разбила стекло в кухонной двери, но и раздробила себе самой кость на ладони и ходила с гипсом три недели.

Я не боюсь умереть. Точнее, не боялась. Сейчас, когда я почувствовала, что внутри меня живет человек, и поняла, что он должен родиться, я стала бояться. А маму я боюсь всегда. Потом я часто думаю, когда она успокаивается – ну почему внутри меня появляется этот необъяснимый страх? Он похож на то, как я боялась темноты в детстве, темного угла на втором этаже дачи или кладовки в нашей с Вовой комнате, в которой что-то случилось с электричеством и света нет уже давно, искать вещи можно только с фонариком. Вот так я и маму боюсь. Я не знаю, что она сделает в следующий момент, когда кричит и бьется в