громкий вдох, прежде чем он задерживает дыхание. По моему позвоночнику волнами пробегает дрожь. Я пытаюсь открыть засов. Не останавливаясь, не оглядываясь, распахиваю дверь, выбегаю на тропинку и бегу обратно к ферме так быстро, что у меня подкашиваются ноги, а тело заваливается вперед. Лишь панический страх перед падением, ужас перед тем, что меня схватят, заставляет меня бежать, переставлять ноги.

Добравшись до фермы, я вбегаю внутрь. Поскальзываюсь на половичке, когда поворачиваюсь, чтобы захлопнуть за собой дверь. Только заперев засов, останавливаюсь, чтобы перевести дух, и возвращаюсь к кухонному окну. Я ничего не вижу. Блэкхауз погружен во тьму.

Я смотрю на свое отражение в стекле. И вижу вместо него мамино лицо, худое, белое, испещренное тенями. «Оно приближается. Оно уже рядом».

* * *

Когда Уилл возвращается, я сижу в темноте за кухонным столом. Вздрагиваю от внезапно вспыхнувшего верхнего света.

– Мэгги?

– Где ты был?

Он закрывает дверь и подходит ко мне.

– Взятие показаний заняло несколько часов, а потом я решил вернуться пешком, вместо того чтобы ехать с мамой и Юэном. Подышать свежим воздухом. Проверить овец. Почему ты сидишь в темноте?

– В «черном доме» кто-то есть. – Я знаю, что мой голос звучит странно. Знаю, что должна хотя бы попытаться говорить нормально, но не могу. И уж точно не могу сказать ему, что сижу в темноте, чтобы не видеть в окнах лица мертвецов.

– Оставайся здесь, – говорит Уилл и выбегает обратно за дверь, оставляя ее открытой, так что она неистово раскачивается на ветру.

Я не встаю. Не смотрю в окно. Не закрываю дверь. Я закрываю глаза, сжимаю пальцы вокруг прохладных граней и острых краев моего кулона, костяшки пальцев вдавливаются в грудь. И когда Уилл наконец возвращается, я выдыхаю – я даже не подозревала, что задерживаю дыхание.

– Там никого нет. Все выглядит нетронутым. – Он закрывает дверь от ветра, кладет фонарик и мой ноутбук на кухонный стол. – Разве что я нашел на полу вот это.

– Там кто-то был. Там были люди. – У меня в горле встает тревожный комок. Я думаю о мертвой вороне посреди комнаты, окровавленной и мокрой от дождя. Не может быть, чтобы он не видел ее. А это значит, что ее там уже нет.

Уилл приседает рядом с моим креслом и берет мою руку в свою.

– Детка, все хорошо, – произносит он новым, осторожным голосом. – Это были трудные дни. Любой занервничал бы. Может быть…

Я отдергиваю руку.

– Не говори со мной так!

– Ладно. Прости. – Он стоит на коленях и смотрит на меня. Взгляд у него прямой и очень ясный. – Я тебе верю.

И я вспоминаю, как смотрела сверху вниз на худое, белое лицо, изъеденное тенями; на фиолетовые вмятины в форме полумесяцев, оставленные ее ногтями на моей коже. «Я верю тебе, мама».

Я чувствую, как меня покидает всякое желание спорить, и, когда Уилл притягивает меня к себе, я прижимаюсь к его плечу, пытаясь дать волю слезам, которые сдерживала в темноте. Но они не идут. Я чувствую холод и пустоту.

– Всё хорошо, – повторяет Уилл, и его руки снова обхватывают меня, унимая мою дрожь. – Всё в порядке.

Но это не так.

Я вспоминаю доктора Абебе, каким видела его в последний раз: блестящий костюм, слишком большие очки, резкий запах одеколона. «У вас биполярное расстройство с момента полового созревания, Мэгги. Вы знаете, как с ним справиться, лучше, чем кто-либо другой. Нет никаких оснований полагать, будто у вас когда-нибудь снова случится психический приступ. – Эта неизменно спокойная улыбка… – Не случится, если вы будете осторожны».

– Они были там, – говорю я, прижимаясь к Уиллу. – Мне это не привиделось.

«Но могло привидеться, – шепчет злобный голос у меня в голове. – Потому что, возможно, ты была слишком счастлива. Возможно, ты перестала быть осторожной. Возможно, отпустив Роберта и маму, ты разучилась крепко держаться за свои собственные страховочные канаты».

– Там птицы… – бормочу я. – В прихожей лежит холщовый рюкзак. Пожалуйста, там…

– Хочешь, чтобы я его принес?

Я киваю. Уилл отпускает меня, стараясь скрыть обеспокоенное выражение лица. Затем обхватывает мои щеки ладонями.

– На этот раз закрой за мной дверь, хорошо? – Он открывает ее, и я стараюсь не вздрогнуть от завывания ветра. – Я вернусь через минуту.

Закрываю дверь и сажусь обратно за деревянный стол в этой деревянной комнате. Меня не трясет. Я не думаю о маме. Я ни о чем не думаю. Когда Уилл окликает меня по имени, я поднимаюсь на затекшие ноги, впуская в дом ветер, холодный и пронизывающий. В руках у него ничего нет. Его лицо ничего не выражает, но Уилл не догадывается, что я замечаю, как он на меня смотрит. Потому что я видела это уже много раз.

– Там кто-то был, – шепчу я. – Там кто-то был…

Уилл закрывает дверь, поднимает меня на руки и несет к дивану, не проронив ни слова.

«Помоги мне, – думаю я, позволяя ему это. Прижимаюсь к его надежному теплу. – Заставь это уйти».

Глава 26

Роберт

Менее чем через три недели после первой овцы умирают еще две. Я нахожу их почти в том же месте, в укрытии под низкой кладбищенской стеной. Дело идет к вечеру, небо быстро темнеет. Я чувствую запах моря – еще один зимний шторм идет с Атлантики, чтобы обрушить свою ярость на скалы, камень и песок. Я чувствую еще и запах крови; ее так много, что шерсть овец, выбеленная солнцем, стала черной и грязной. Они умерли так же, как и первая: глубокая безобразная рана прямо на беременном животе. Я слишком устал и отчаялся, чтобы злиться. Я потерял не только трех здоровых овец, но и по меньшей мере трех ягнят, а ведь я истратил на своих овец весь зимний запас корма и вакцины. Удушье возвращается; его тяжесть я ощущаю в каждом шаге. И страх тоже, тягучий и изнуряющий. Ведь пока я не узнаю, кто это делает, как я могу это остановить?

Я думаю о том, чтобы бросить туши в том же месте, что и первую, – на болотной пустоши за стоячими камнями в Ор-на-Чир, – но в последнюю минуту решаю этого не делать. В животе вспыхивает искра гнева, и я затаскиваю туши на заднее сиденье квадроцикла. Не обращая внимания на кровь, на жесткую и неподатливую тяжесть, на пронизывающий ветер.

В доме горит свет, но я подъезжаю к сараю. Паркуюсь у задней двери. Овцы, может, и примитивные животные, но не глупые. Если я пройду мимо