прожил честным, уважаемым всеми, скромным тружеником. В первые годы революции из Пензы, где он служил по акцизному ведомству, переехал в Москву, работал там сначала в Наркомфине, а потом занялся преподаванием математики в школах. Михаил Кольцов изобразил моего отца как педагога в очерке «Семь часов в классе», напечатанном в «Правде» за 1935 год. Фельетонист не упоминает фамилии, называет отца только по имени-отчеству, и тон очерка теплый, уважительный, совсем не свойственный обычному тону язвительных кольцовских фельетонов. У меня хранятся наручные часы, полученные отцом в 1939 году, накануне войны, от Киевского РОНО с надписью: «Тов. Фибиху В.Е. за отличную работу в школе».

Он работал до последнего дня и тихо скончался, уснул – видимо, от истощения – в самый разгар войны, в 1943 году, не дожив, к счастью, нескольких месяцев до моего ареста.

В четырнадцать лет я прочел «Женщина и социализм» Августа Бебеля (помню портрет старика с седым ежиком и седой острой бородкой) и всей душой уверовал в грядущее светлое царство свободы и справедливости, в обещанный человечеству золотой век. Разыскивал повсюду книжки, где говорилось о революционерах, и с жадностью читал. В последних классах гимназии, как раз перед Февральской революцией, организовал из учащихся подпольный кружок самообразования, было в нем человек двенадцать. Писали рефераты о положении рабочего класса, о народниках и марксистах, о революционном движении в России, читали вслух, обсуждали. Кружок наш, не имевший определенного партийного лица, конечно же, распался, едва началась революция, но он имел для нас некоторое значение, соответствующее идеологической подготовке.

Мое детство и юность, начало газетно-литературной деятельности были связаны с Пензенским краем. В Пензе двадцатилетним юношей я начал работать в большевистской газете «Красное знамя», печатал здесь статьи, очерки, первые рассказы. В 1921 году перебрался в Москву, сделался сотрудником «Известий». Десять лет работы в правительственной газете на почетном и ответственном посту очеркиста – что-нибудь да значило! Нет, политическое мое прошлое было безупречным.

Правда, позже, в начале тридцатых годов, я подвергся травле со стороны рапповцев, обнаруживших какие-то идеологические грехи в моих очерках. Но кто из беспартийных писателей, так называемых попутчиков, не подвергался в те годы подобной травле! Почти всякий раз, раскрывая свежий номер «Литературной газеты», можно было найти очередную жертву, которая всячески поносилась. Ни возражать, ни оправдываться жертва не имела права. Сталин наконец вмешался в эту литературную свистопляску, прикрыл РАПП (Российскую ассоциацию пролетарских писателей) и создал вместо нее Союз советских писателей, где не было оскорбительного деления на овец и козлищ, где воцарилась тишь, гладь и советская благодать и лев лежал рядом с ягненком.

Однако тесно становилось мне в «Известиях», душили рамки и условия газетной работы. Воспользовавшись конфликтом с начальством, новым секретарем редакции, ушел я из газеты. Не устрашился того, что обеспеченное материальное положение меняю на случайный и неверный заработок свободного литератора.

А вообще-то говоря, начальство меня всегда не любило. Слишком был я внутренне независим, и это, очевидно, чувствовалось, и далек от любезного начальственному сердцу подхалимажа. Карьеризм, в том числе и литературный, был органически мне чужд. Всякий житейски более приспособленный человек на моем месте широко бы использовал давнишнее знакомство с Сергеем Михалковым7 , ныне фактически стоящим во главе советской литературы. С молодых лет мы были на «ты». Я знавал его длинным, невероятно прыщавым, смешным юнцом в старой солдатской шинели, остроумным и обаятельным заикой, душой общества. Только-только начинал он тогда свой блистательный литературно-общественный путь (вернее, общественно-политический).

Встречались мы и на фронте, под Валдаем, где он работал в редакции фронтовой газеты. И как же велика была уже тогда разница в нашем положении! Мы, армейские журналисты, среди которых немало было писателей, кочевали по вшивым землянкам и полуразрушенным избам, месили гибельную грязь прифронтовых дорог, большую часть времени проводили на переднем крае, то и дело попадали под бомбежки, под минные и артиллерийские обстрелы, под пули немецких снайперов, случалось, сами принимали участие в боях. Немало полегло нас, военных корреспондентов.

Михалков, к тому времени уже полковник, почему-то в форме летчика, с орденом Ленина и с Красной Звездой, вместе с другими избранными жил в поезде, оборудованном под редакцию и типографию походной газеты, и наслаждался безопасностью, чистотой и комфортом. Был там даже кинозал. Временами выезжал на машине в штаб армий, потешал собутыльников-генералов хохмами и анекдотами, которых был у него неистощимый запас, а потом, вернувшись в свое уютное купе, писал патриотические стишки. Забегая вперед, скажу, что вскоре после выхода из лагеря, еще не реабилитированный, я нелегально приехал в Москву (въезд туда был мне запрещен) и зашел в Союз писателей, где не был уже много лет. Хотелось увидеть старые места, может быть, встретить знакомых, подышать прежним воздухом. И неожиданно наткнулся на вышедшего из кабинета Михалкова. Сразу меня узнав, хоть и нелегко это было после лагеря, он распахнул объятия: «Данила, как я рад, как я рад!..» Мы обнялись при всем честном народе.

Это было мило, даже трогательно, я признателен Михалкову за его душевный порыв, однако справедливости ради нужно заметить, что, во-первых, произошло это в дни хрущевской оттепели, когда был моден подобный либерализм, а во-вторых, Сергей Владимирович не был еще тогда знатным вельможей, в какого превратили его после. После он еле узнавал при мимолетной встрече.

Приходило на память и вступление в армию в грозные и смятенные июльские дни 41-го года. Как и все писатели, я получил тогда из Союза писателей приглашение на общегородской митинг в Доме литераторов. Пошел. Зал был переполнен. Ораторы один за другим выступали с пламенными патриотическими речами, призывали к защите Родины.

Когда выступления кончились, собравшимся всем было предложено записаться добровольцами в формируемое ополчение. Многие попытались незаметно улизнуть, но оказалось, что все двери на запоре. Пришлось всем участникам митинга превратиться волей-неволей в добровольцев.

То было одно из проявлений типичного для сталинских времен метода коварных обманов и ловушек. Я подозревал, когда получил приглашение, чем может закончится такой митинг, однако все же пошел, охваченный патриотическим подъемом. А ведь мог совершенно свободно не пойти и не записываться в армию на законном основании. У меня природный астигматизм (разноглазие), и я еще в юности был признан негодным к военной службе.

Мобилизованных писателей влили в ополченческую дивизию Краснопресненского района. Всего Москва сформировала двадцать пять добровольческих дивизий – по количеству районов, – и, думаю, таким же способом, как и нас.

Целиком состоящая из московской интеллигенции – писателей, артистов, художников, архитекторов, композиторов, инженеров, – из людей, в большинстве не державших винтовку в руках, стариков и инвалидов,