Впрочем, взамен хлеба выдавались сухари – 240 граммов из расчета шестидесяти процентов нормированной четырехсотграммовой пайки. В действительности же мы получали на руки едва ли больше двухсот граммов.

В обед полагалась полулитровая консервная банка горячей водички, где плавали крупные лавровые листья и с десяток – никак не больше – разварившихся крупинок пшена. Мы с жадностью выпивали эту бульонообразную жидкость, которая даже название баланды не заслуживала. К ней не требовалось ложки. Вечером выдавался точно такой же бульон. Днем можно было только сидеть на полу. Лежать, стоять, ходить по камере было запрещено. Разговаривать можно было только шепотом, вполголоса. Полагающуюся в тюрьмах ежедневную прогулку заменял вывод «на оправку».

Дважды в день, утром и вечером, выводили нас во двор «оправиться». Мы усаживались в ряд на корточки на самом краю глубокой квадратной ямы с нечистотами, рискуя туда свалиться, а напротив нас, на расстоянии десятка шагов, цепью выстраивались конвоиры, наставив дуло автоматов. Так, под дулами автоматов, и сидели на корточках. Конвоиров было вдвое больше, чем нас, заключенных. Потом отводили в камеру – в этом и заключалась прогулка.

Таков был режим.

Я вспоминал читанные в былые времена воспоминания старых большевиков, как томились они в тюрьмах проклятого царского самодержавия, как угнетали их там. Хлебнули бы вы, дорогие товарищи ветераны, советской военно-полевой тюрьмы! – думалось мне. Испытали бы на себе наш режим! Посидели бы на пшенном бульончике!

9

Расставаясь со мною, капитан Роговой сообщил, что на днях меня должен вызвать прокурор.

Новость была хорошей. Наконец-то станет известно, за что меня арестовали и в чем, в сущности, обвиняют. Ведь прокурор, как известно, стоит на страже закона.

Однако день проходил за днем – монотонные, бесконечные, окаянные тюремные дни, – а к прокурору меня и не думали вести. Я видел, как ежедневно уводят к следователю моих сожителей по камере, слушал, как, воротясь, взволнованно рассказывают они о сегодняшнем допросе, и с нетерпением ждал, когда же наконец вызовут.

А камера жила своей убогой регламентированной жизнью. Утром получали пайку. Выдавали полагающиеся нам сухари навалом, сразу на всех, ссыпая обломки и крошки, из которых они состояли, в чью-нибудь торопливо подставленную грязную засаленную телогрейку. Затем начиналось самое важное за весь день, самое серьезное и ответственное занятие: дележ полученных сухарей. Все усаживались вокруг разостланной на полу телогрейки с сухарями, и кто-нибудь начинал кропотливо распределять наваленные в нее кусочки и крошки на несколько кучек по числу едоков. Вся камера принимала в этом деятельное участие, зорко следя, чтобы кучки укладывались абсолютно равные.

Хотя после закончившейся дележки все убеждались, что холмики крошек совершенно тождественны, тем не менее кого-нибудь из зрителей усаживали спиной к другим и вопрошали:

– Кому?

Оракул, не видящий, на какую кучку показывают пальцем, наобум называл чью-нибудь фамилию.

– Кому? – вновь задавали ему вопрос, указывая на следующую кучку.

Так распределялись голодные пайки.

Благоговейно держа в ладонях полученное, каждый тут же его съедал. Слизывались языком мельчайшие крошки. О, теперь бы я не забыл на подоконнике утренний сухарь!

В жаркие дневные часы, когда в камере особенно было душно и вонюче, появлялся с ведром воды красноармеец из хозобслуги – без гимнастерки, белая сорочка заправлена в защитные галифе, морда плутоватая, толстая. Отъелся парень на уворованном у нас тюремном пайке, и без того скудном. Жизнерадостно возглашал тоном уличного торговца:

– А вот кому водички? Угощаю холодной водичкой!

Чего-чего, а воды нам не жалели. И холодной, и горячей. И сырой, и кипяченой.

Возвращаясь с «прогулки» под дулом автомата, я срывал ромашки, белеющие под ногами в зеленой траве. Конвой – ничего, разрешал. В камере я гадал на ромашках, обрывая лепестки, – так гадают девушки: любит, не любит. Только гадание мое было несколько иным. Оправдание? Ссылка? Лагерь? Расстрел?.. Оправдание? Ссылка? Лагерь? Расстрел?.. Так обрывал я один за другим узенькие белые лепестки, пока не оставалась золотая пуговка сердцевины.

Несмотря на тогдашнюю голубую свою наивность, все же я допускал возможность общего нашего расстрела, вызванного исключительными обстоятельствами. Достаточно было, думалось мне, чтобы немцы прорвали где-нибудь поблизости фронт и возникла угроза окружения. В случае поспешного отступления тюремная администрация, конечно, не будет церемониться с врагами народа, всех тут же ликвидируют.

Тем временем дни тянулись и тянулись, а меня по-прежнему не беспокоили, я отдыхал. Отдохнуть от допросов вообще-то было неплохо, но создавалось впечатление, что я забыт, мною перестали интересоваться. Я решил объявить голодовку. Голодовка в тюрьме – чрезвычайное происшествие. Тюремщики не любят, когда заключенные объявляют голодовки.

На следующее утро, когда принесли хлеб, я заявил надзирателю, что не желаю брать пайку, пусть несут обратно. Было это в тот кратковременный период, когда вместо ржавых сухарей стали давать нам мягкий хлеб.

Через десять минут меня уже вели к начальнику тюрьмы. Я увидел высокого спокойного старшего сержанта в фуражке с голубым верхом.

– Почему вы отказались принять хлеб?

Я объяснил почему: мне обещано свидание с прокурором, давно уже обещано, а между тем до сих пор не вызывают.

– Прокурор сейчас в командировке. Вас сразу вызовут, когда он вернется, – спокойно, ровным голосом сказал начальник тюрьмы.

Объяснение казалось правдоподобным, и начальник производил впечатление приличного человека. Когда вновь принесли мне в камеру отвергнутую пайку, я принял ее.

Минуло несколько дней, и вот действительно после длительного перерыва снова явился за мной конвоир, чтобы куда-то вести. «К прокурору!» – порадовался я в душе. В самом деле, сегодня мы шли среди белых хаток несколько иным, чем раньше, путем, когда водили меня к Роговому.

Однако незнакомый молодой капитан с пышным русым чубом и с орденом Отечественной войны на груди, к которому меня привели, оказался не прокурором, а новым следователем. Следствие начиналось заново. Очевидно, начальник контрразведки, недовольный тем, как вел дело Роговой, решил передать меня другому следователю, побойчей и поретивей.

Капитан Озимин начал с того, что заинтересовался нерусской моей фамилией. Откуда я родом? Как звали моего отца? Мать? Деда? Бабку? Вообще, почему у меня такая фамилия?

Отвечая на это, что, по семейным преданиям, прадед мой был чех, выходец из Богемии, женившийся на русской и сам обрусевший, в то же время я удивлялся в душе столь повышенному интересу к чистоте моей крови. До сих пор, в течение двадцати пяти лет, мы, советские граждане, воспитывались в духе полнейшего безразличия к национальной принадлежности человека. Мы же интернационалисты. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Наконец капитан Озимин пришел, по-видимому, к выводу, что меня можно считать русским, а не немцем или евреем, и