принялся за дальнейший допрос. Но от перемены следователя положение мое нисколько не изменилось. По-прежнему продолжалась та же тягостная муть. Снова я чувствовал – пока в деликатной форме – настойчивый нажим, имеющий целью заставить меня в чем-то сознаться. В чем, черт вас подери? В чем?..

– Скажите конкретно, в чем я обвиняюсь? – взывал я, поставленный в тупик, и не получал вразумительного ответа. Продолжалась прежняя нелепая игра в жмурки. День за днем тянулись наши малоприятные, нудные и совершенно бесплодные беседы. Признаться, временами я не без опаски поглядывал на лежащие на столе увесистые кулаки молодого чубатого капитана. Наверное, крепок был парень на руку. Однако следователи Смерша держали себя со мной вполне пристойно. Раз только во время допроса Роговой матюкнулся, но тут же извинился передо мной. Думаю, подобная непривычная и обременительная для них вежливость объяснялась тем, что моим «шефом» был сам Мехлис. Неудобно все-таки было применять к его «подшефному» методы физического воздействия.

Капитан Озимин был настолько уважительным, что однажды даже признался:

– Может быть, вы на несколько голов выше меня.

Я не стал его разубеждать.

10

Людской состав камеры был весьма текуч: почти каждый день уводили одних, приводили других. Смерш работал не покладая рук.

Наиболее продолжительное время невольными моими товарищами оказались старшина-казак Николенко и молодой парень Колька, военный шофер. Первый сидел за антисоветскую агитацию и содействие врагу, второй за дезертирство.

Пожилой уже, коренастый, заросший по щекам черной щетиной Николенко, добродушный плут и пройдоха, одессит, прошел, было похоже, огни, воды и медные трубы. Во всяком случае успел побывать в так называемых исправительно-трудовых лагерях.

Видимо, почувствовав ко мне расположение, исподволь принялся он подготавливать меня к предстоящей лагерной жизни. Самое главное, поучал он на своем русско-украинском диалекте, устроиться на хорошую работу, легкую и непыльную. Для этого нужно подружиться с самыми влиятельными в лагере людьми: с нарядчиком, распределяющим по объектам рабочую силу, с учетчиком и со своим бригадиром. Каким образом подружиться? А посылки на что? Получил из дому посылку – обязательно поделись с нужным человеком. Не жадничай, не скупись. Может быть, иной раз придется пожертвовать и всей посылкой. Ничего, все это после окупится. А будешь жадничать – хана. Пошлют тебя на такую работу, что станешь тонкий, звонкий и прозрачный, а потом и вовсе загнешься.

Я слушал Николенко с равнодушным любопытством человека, которого все эти мрачноватые рассказы и добрые советы нисколько не касаются. Да и не могут касаться. С какой стати меня, не знающего за собой никакой вины, сошлют в лагеря? За что?

Обстоятельства ареста Николенко были довольно оригинальны.

Выздоравливая после полученного легкого ранения, лежал старшина в прифронтовом госпитале. Дело шло уже на поправку. Однажды, томясь больничной скукой, решил он в нарушение правил перекинуться с соседом по койке в картишки – благо у того имелись самодельные. В самый разгар игры начался обход, в палату вошли врачи, Николенко второпях сунул карты себе в полевую сумку. После осмотра главврач сказал ему, что он годен на выписку – сегодня же и выпишут, пусть собирается. Через час солдат с вещмешком, набитым хлебом, сахаром и концентратами, уже шагал по придорожной дороге в поисках своей части.

К вечеру усталый, проголодавшийся старшина расположился в какой-то наполовину выгоревшей попутной деревушке. Расторопная хозяйка поставила самовар, Николенко пил чай, пошучивал с ней, блаженствовал. Неожиданно в избу ввалился патруль.

– Документы!

– Пож-жалуйста!

Николенко спокоен: документы в порядке, он не дезертир, он честно возвращается из госпиталя в свой полк.

– А это что? – спрашивает старший патрульный, заметив в раскрытой полевой сумке самодельные карты, которые Николенко второпях сунул к себе, да и забыл вернуть владельцу.

– Це карты. Пожалуйста.

Старший повертел в руках переданные ему карты и так и этак и вдруг скомандовал:

– А ну, пошли!

– Куда? – опешил старшина.

– Куда надо. Пошли.

И вот стоит ничего не понимающий Николенко перед дежурным лейтенантом, к которому его привели на расправу. Старшой докладывает и передает отобранные у арестованного карты.

– Твои? – спрашивает лейтенант, тоже повертев их в руках и так и этак.

– Мои. Оно, положим, не мои, товарищ лейтенант, а сусида, в палате со мной був.

– Так ты что, антисоветской агитацией занимаешься? – не слушая больше Николенко, гремит лейтенант. – Фашистские листовки распространяешь? – продолжает он, прибавляя некоторые полагающиеся в таких случаях слова.

– Яки листовки?

– А это что?

Лейтенант тесно, одна к другой, раскладывает на столе игральные карты рубашкой вверх, и старшина, похолодев, действительно видит перед собой разрезанную на квадраты немецкую листовку, соответствующего, конечно, содержания. Их разбрасывали гитлеровские летчики. Очевидно, владелец карт подобрал где-то такую листовку и в простоте душевной решил использовать чистую обратную сторону для карт, изобразив там все полагающееся. Бумага была как раз подходящая, плотная.

Роковыми оказались самодельные карты. И для Николенко, и для его партнера, которого, разумеется, нашли в лазарете и тоже посадили.

Водитель Колька, испуганный светловолосый парень, угодил за решетку по иной причине.

Вместе с другим водителем был он командирован с фронта в тыл, в школу комсостава. По дороге ребятам на некоторое время пришлось задержаться в запасном полку, где и встали на пищевое, табачное и всякое иное довольствие. Питание в запасных полках более скудное, чем на фронте, и молодые здоровые парни, у которых подвело животы, в скором времени заскучали. Подумали, подумали и приняли весьма необдуманное, но извиняемое возрастом решение: плюнуть на школу комсостава, на будущие офицерские погоны и топать обратно в свою часть, на фронт. Так и сделали.

Сейчас оба обвинялись в дезертирстве. Держали их тоже отдельно друг от друга.

Озабоченный исходом своего нелепого, но тем не менее скверного дела, Николенко то и дело гадал на бобах. Неизвестно, каким образом удалось ему пронести с собой горсточку сухих бобов, завязанных в грязный носовой платок. Редкий день не ворожил с ними. Так и вижу: скрестив ноги в запыленных кирзовых сапогах, сидит бывший старшина перед разостланным на полу носовым платком и, насупив черные мохнатые брови, молчаливый, сосредоточенный, распределяет на нем маленькими кучками, в каком-то особом порядке, вещие свои бобы. Внимательно рассматривает, что-то прикидывает в уме, перекладывает из одной кучки в другую. Гадал Николенко и на себя, и на нас с Колькой.

На войне редкий человек не делается отчасти суеверным, каким бы ни был он рационалистом до того.

C детства я привык иронически относиться к самому выражению: «гадать на бобах». Но теперь, изнывая от тюремной тоски, от томительной, сосущей сердце неизвестности, не раз просил старшину погадать и на меня.

Начиная ворожить, Николенко неизменно задавался двумя