Помню, как теплой летней ночью под тихо мерцающими звездами шагали мы в строю по дороге, ведущей на запад, шли мерным солдатским шагом в полном молчании – только стройный, слитный, гулкий шаг людей по асфальту, – и я не мог отделаться от ощущения, что нас, пушечное мясо, необученных, неумелых, гонят просто на убой. Нет никакого сомнения, в первом же бою я бы погиб.

Помню короткий привал жарким днем у дороги, по которой, поднимая густую пыль, шли на фронт машины. Мы сидели в кружевной тени молоденьких придорожных березок, усталые, запыленные, и слушали нашего политрука, который, пользуясь подходящей минутой, решил нас хоть вкратце ознакомить с БУПом – боевым уставом пехоты. Впервые познавали мы солдатскую науку правильного боя.

Подкатил маленький проворный «виллис», остановился на дороге перед нами, высунулся какой-то полковник. «Что за подразделение?» Подбежавший политрук – рука под козырек – доложил: писатели, проходит с ними БУП. «Писатели? – донеслось до нас. – Отставить! Пущай трубы таскают». И «виллис» резво покатил дальше.

Политрук вернулся к роте с хмуро-смущенным видом и, пряча глаза, передал нам полученное распоряжение переносить трубы. Они лежали тут же в поле, разбросанные как попало, громадные серые, отлитые из бетона, кольцеобразные сегменты водопроводной трубы. Очевидно, собирались ее укладывать в вырытую тут же длинную траншею, да началась война, и все работы были брошены.

Делать нечего, приказ есть приказ. Мы люди военные, солдаты. Молча принялись перетаскивать на плечах тяжелые бетонные отрезки трубы и укладывать на траве один к одному. Затем по команде построились и снова потопали по дороге на запад, все дальше и дальше от Москвы, бросив уложенную трубу на произвол судьбы.

Зачем, оторвав от изучения того, что было необходимо знать солдату, заставили нас глупо и бесцельно перетаскивать с места на место куски всеми забытой и никому не нужной сейчас водопроводной трубы? Для того чтобы тут же бросить ее к чертям? Кому понадобился наш бессмысленный мартышкин труд?.. Право, это походило на издевательство, на глумление над гнилой интеллигенцией. «Писатели? Пущай трубы таскают».

«Боже мой! – думал я, вновь шагая в строю. – Ведь такие “пущаи” скоро бросят нас в бой затыкать своими телами очередную дыру на фронте. Такие “пущаи” имеют своим противником германский генеральный штаб, завоевателей Европы».

Мерно шагали да шагали мы походной колонной по дороге, обдаваемые пылью проносившихся мимо машин, – еще не вооруженные, с голыми руками, еще даже не обмундированные по-военному, в соломенных шляпах, тюбетейках, кепках, в летних пиджаках и белых брюках, иные в сандалиях. В том виде, в каком погнали нас с митинга прямиком в какую-то школу, наспех переоборудованную под казарму. Мне все же повезло, я не пал под Ельней смертью храбрых. В походе вдруг скрутила меня малярия, начальство испугалось – тиф! – срочно повезли обратно в Москву. А там, пока болел, прошла паника первых недель войны, руководство стало выдергивать писателей из строевых частей, – тех, кому тоже повезло, и направлять на работу по специальности. Так и я попал в одну из армейских газет, чудодейственным образом из рядового солдата сразу превратившись в интенданта 3-го ранга или, впоследствии, в капитана интендантской службы. Служил Родине честно, получил теперь звание майора, первую боевую награду.

Нет, ретроспективный огляд прошлого внушал полную уверенность в том, что досадное недоразумение рассеется и я в скором времени буду освобожден и вернусь в редакцию «Родина зовет». Снова буду на фронте.

7

За дверью камеры послышалась топотня нескольких человек, голоса, скрежетнул засов. На минуту дверь приоткрылась, впустив нового арестанта, и опять наглухо закрылась. Худощавый, вертлявый, быстроглазый молодой парень в коричневом шерстяном джемпере стоял передо мной. Не военный, а штатский человек.

– Добрый день!

С первого, наверное, взгляда дал он точную оценку и мне, и месту, в котором очутился.

– Добрый день! – ответил я. Он гибко уселся на пол, скрестив ноги, и осведомился деловито:

– Как насчет харчей?

– Не знаю, – сказал я. – Первый день здесь.

– Наверное, паршиво. В полевой тюрьме паршиво кормят.

«Опытный», – подумал я

– Вы не будете кушать? – заискивающе спросил коричневый джемпер, сразу углядев на подоконнике большой ржаной сухарь, дневную мою пайку. Я получил сухарь утром, отложил и больше не притронулся. Не до еды было.

– Может, разрешите?

– Пожалуйста.

Мы разговаривали друг с другом как в салоне. Коричневый джемпер прекрасно учитывал душевное состояние новичка, впервые угодившего в тюрьму. Проворно поднявшись на ноги, он схватил с подоконника беспризорный мой сухарь и, опять усевшись на место, с жадностью принялся грызть крепкими молодыми зубами. Я спросил, за что его посадили. Ответ прозвучал спокойно и просто:

– Шпион.

Я поглядел на сожителя с проснувшимся любопытством. Первый раз в жизни довелось увидеть натурального, не из детектива, шпиона.

– Как же вы сюда попали?

– Не повезло, – равнодушно пояснил коричневый джемпер. – Три раза переходил фронт, на четвертый погорел.

Нисколько не смущаясь, все так же спокойно, деловито рассказал он мне, каким образом превратился в немецкого шпиона. Жил в Харькове, работал там механиком на одном из заводов. Пришли немцы. Однажды новый, поставленный гитлеровскими властями директор завода вызвал его к себе и предложил стать немецким шпионом, работать в расположении наших войск. Механик отказался. «Подумайте хорошенько, я вас не тороплю», – сказал директор и отпустил его. Вскоре было сделано повторное предложение. Механик человек был семейный, семья голодала. Оккупационные власти выдавали жителям Харькова триста граммов, да и то лишь тем, кто работал. Механик подумал, подумал и согласился.

– И что же, немцы вам платили?

– За каждый удачный рейс пятьсот марок. Ну, иногда и семье что-нибудь подбросят.

– Что?

– Банку консервов. Кости от мяса.

– И все?

– Все.

– Что теперь с вами будет, как думаете? – спросил я после некоторого молчания. Механик хрустел сухарями, доедал.

– Шлепнут, – ответил равнодушно. – А, один конец! – вдруг вырвалось у него, и обтянутое на острых скулах бледное до зелени, нервное лицо жалко и безнадежно сморщилось. – Все надоело. Устал!..

Со странным, непривычным чувством глядел я на него. Право, трудно было определить, что во мне сейчас преобладало: брезгливое отвращение к изменнику и предателю или невольное сочувствие к несчастному голодному человеку.

Вечером, после отбоя, улеглись спать на твердых холодных половицах. Мы лежали, по-братски прижавшись для тепла один к другому и подложив кулак под голову вместо подушки. Механик согнулся калачиком у моих ног, под согнутыми коленями, натянул на себя вместо одеяла полы длинной моей шинели. «Удивительны судьбы человеческие! – думал я, когда засыпал. – Еще вчера я сам