из соседней, ярко освещенной полосой проникает свет. На кушетке, стоящей в первой комнате у стены, развалился кто-то в свободной, непринужденной позе – ладони под затылком, нога закинута на ногу, отдыхает человек после дневных трудов.

Увидев нас, лежавший встал с кушетки, подошел, лицо осветилось, и я, больше уж ничему не изумляясь, узнал молчаливого лейтенанта, своего попутчика, такого вежливого, такого предупредительного. Он добросовестно выполнил данное ему поручение доставить опасного преступника на расправу и теперь спокойно дожидался, когда меня, уже арестованного, приведут сюда, в лесной этот домик.

Все так же, не говоря ни слова, курносый лейтенант умелыми, натренированными руками обшарил мои карманы, выкладывая все на стул. Затем сорвал у меня с плеч недавно надетые погоны, предварительно подрезав их перочинным ножичком, и снял с груди у меня боевую, тоже незадолго перед тем полученную медаль. Война для меня закончилась.

Была ночь на 2 июня 1943 года.

5

Ночью два как бы онемевших офицера из контрразведки посадили меня в закрытую легковую машину и повезли куда-то. Молча ехали, ехали, дымно-белый, прыгающий, незамаскированный свет фар озарял разъезженную лесную дорогу, мелькающие по сторонам стволы лип и дубов. Вновь пришлось пережить неприятные минуты, когда в глухом лесу, где вокруг ни души, машина внезапно остановилась и один из сидевших по бокам моих конвоиров вылез наружу. «Сейчас прикажут выходить и мне – и убьют. Для того и в лес привезли». Однако контрразведчик отошел в сторону для самого прозаического дела, вскоре вернулся, уселся на свое место, поехали дальше. В соседнее село, как вскоре оказалось, где находилась предназначенная для меня тюрьма. Впервые в жизни очутился я в тюрьме. Да еще какой, шутка сказать! В военно-полевой.

Вид камеры: угловая горница в крестьянской хате, совершенно голая. Беленые стены, некрашеный деревянный пол, два окна заделаны крепкими железными решетками. Даже в солнечный яркий день здесь стоит полумрак. Ни коек, ни стола, ни табуреток – сидеть и спать приходится на голом полу. Всей мебели – вонючий, несмотря на крышку, оцинкованный бак у двери, знаменитая параша. За наглухо запертой, сколоченной из досок дверью, в которой прорезано квадратное оконце, стоит часовой.

Очевидно, раньше был это дом какого-то зажиточного колхозника. Хозяев выселили, а хату приспособили под полевую тюрьму.

Окна снаружи закрыты железными «намордниками», но тонкие листы во многих местах проржавели насквозь, и в образовавшиеся кружевные просветы прекрасно можно разглядеть окрестность. Вся в блеске жаркого летнего солнца, стелется к горизонту зреющая пшеница, теплый ветерок гонит по ней живую упругую волну, отливающую серебристо-зеленым шелком. За пшеницей раскинулось на пригорках большое село – в беспорядке белеют хатки, разбросанные среди пышной зелени садов. Высокое, голубое небо, тихо плывут по нему, непрерывно видоизменяясь, белые облака, даль синеет. Все мирное, ясное, идиллическое.

Но вот две фигуры, видные лишь по пояс, невдалеке показались среди волнующихся мохнатых колосьев, одна вслед за другой. Обе в пилотках и солдатских гимнастерках, но первая – понурая, с заложенными за спину, будто связанными руками, а вторая, идущая за ней, – с автоматом наготове. Прошли по невидимой, вьющейся среди хлебов тропке и скрылись из глаз. Куда повели беднягу, товарища по несчастью? Он мне уже товарищ, этот неизвестный арестант в выгоревшей фронтовой пилотке. Наверное, на допрос повели.

Усаживаюсь на пол – больше сесть не на что – и, обхватив руками поднятые колени, уставясь в одну точку, думаю, думаю. Вспоминается – задним числом! – как настойчиво советовала хозяйка, у которой я жил, бросить писать по ночам, загадочные ее намеки на какого-то мужика, потерявшего голову. Она многое замечала, многое, наверное, видела, умная простая женщина, хотела осторожно меня предупредить, а я только смеялся.

Момент отъезда вспомнился. Когда грузовик, на котором стояли мы с курносым лейтенантом, держась за крышу кабины, отъехал от хаты, я оглянулся и увидел, что хозяйка смотрит нам вслед. Долго так стояла у ворот и все глядела, как увозят меня в неизвестность. Будто понимала, куда увозят.

Разумеется, она заметила, что в мое отсутствие, когда я отправлялся за материалом в подразделения, один из двух моих сожителей залезал ко мне в чемодан, внимательно читал мой дневник, делал наиболее компрометирующие меня выписки, затем прятал дневник обратно, а выписки посылал куда полагалось. Но кто же мог заниматься таким подлым делом?

Мечтательного Юрия Левитанского, с головой погруженного в стихию рифм, я никак не мог заподозрить. Оставался Иван Рокотянский, Дьяк. С особенной яркостью всплыли в памяти непроницаемое иезуитское лицо, всегдашняя его замкнутость, обособленность от всех. Специальный человек, приставленный следить за редакцией, а в первую очередь за мной – недаром поселили нас вместе. Но чем могла так заинтересовать «органы» моя особа? Подозрительной нерусской фамилией, что ли? Немцем сочли?..

То, что сейчас произошло, представлялось мне теперь просто глупым недоразумением. Пройдет первая горячка, и люди спокойно и беспристрастно во всем разберутся. Внимательно прочтут мои дневники и убедятся, что просто смешно на основании вырванных из контекста двух-трех неудачно сформулированных фраз предъявлять человеку обвинение в противозаконном поведении, в антисоветчине. Ведь весь дневник в целом ясно показывает, что автор его советский человек, патриот, болеющий душой за свою страну.

Наша художественная литература, наш театр, кино, газеты, радио, а впоследствии телевидение – все средства массовой информации – воспитали и продолжают рьяно воспитывать миллионы советских граждан в духе глубокого уважения к тайной полиции, к органам государственной безопасности. «Органы» не ошибаются. Там сидят суровые, но чуткие, умные, неподкупные, прекрасные знатоки человеческой психологии, закаленные, высокоидейные товарищи, умеющие различать, где друг, а где враг.

Так и я был воспитан. Разумеется, познакомившись со мной лично, следователь убедится, что перед ним свой, советский человек. Я буду разговаривать с более опытным и проницательным в политическом отношении товарищем, только и всего. С ним можно быть вполне откровенным, и, конечно, мы быстро найдем общий язык. Ведь это же свои, советские люди!

Таким вот настроением, в каком я тогда находился, и объясняется мое поведение на следствии, допущенная мною излишняя откровенность как в отношении самого себя, так и в отношении некоторых знакомых литераторов. В гестапо, лицом к лицу с фашистами, я бы держался иначе. Но ведь тут были свои люди! Наши люди. Товарищи.

6

Я одиноко сидел в камере и мысленно проверял весь свой жизненный путь: не было ли в прошлом у меня чего-нибудь сомнительного с советской точки зрения. Проверял – и не находил. Нет, как будто прошлое мое было безупречно. Происхождение? Мой отец, Владимир Емельянович Фибих, никогда не имел никакой собственности и жизнь свою