последних числах мая мне вдруг сообщили, что меня срочно вызывают в политотдел фронта, причем с вещами. «Не знаете, зачем?» – спросил я знакомого работника Поармы, который передал мне этот приказ. «Не знаю», – ответил тот, но что-то в лице его говорило о неискренности ответа. Однако это не вызвало у меня и тени какого-либо подозрения или тревоги – никакой вины за собой я не чувствовал. Товарищи мои, да и я сам в глубине души полагали, что это перевод из армейской газеты, повышение по службе. Одни намекали, другие напрямик просили меня, чтобы не забыл их, перетащил к себе во фронтовую газету, когда устроюсь на новом месте.

Недолгими были сборы. В последний момент тот же работник Поарма, от которого я узнал новость, сообщил, что у меня будет попутчик, лейтенант – тоже едет в штаб фронта. «Вы не возражаете?» Какие могли быть возражения! Пожалуйста!

Прощальные рукопожатия, дружеские улыбки, напутственные пожелания – и вот едем мы вдвоем с незнакомым мне попутчиком-лейтенантом. Едем сначала на трясучем грузовике, затем по железной дороге, затем опять на машине. Молодой курносый лейтенант в общеармейской пилотке оказался спутником весьма неразговорчивым, но услужливым до крайности. Он не отставал от меня ни на один шаг и всякий раз перехватывал мой чемодан, когда я за него брался, чтобы нести.

– Разрешите, товарищ майор, я понесу.

– Спасибо, зачем? – смущался я. – Ведь я и сам могу.

– Нет, нет, разрешите. – И нес за мной чемодан, как носильщик.

Не помню уж, как называлось то большое село (или небольшой городок), куда в конце концов привез меня услужливый мой спутник и где в то время находился штаб Степного фронта. Лейтенант по-прежнему был на высоте. Он мигом нашел для нас обоих квартиру и отправился куда-то по своим делам, обещая скоро вернуться, я же решил помыться с дороги и занялся поиском санчасти. Казалось, очутился в глубоком тылу: тишина, покой, мирная жизнь. То и дело встречались штабные офицеры в новеньких, еще не успевших пожухнуть золотых погонах, которые месяца полтора назад были вновь введены в русской армии после перерыва в четверть века. (На переднем крае мы носили защитные.) Всюду стояли вымуштрованные часовые. Когда я проходил мимо них – высокий, бравый, наивный майор в зеленых защитных погонах, с почетной медалью «За боевые заслуги» на груди, недавно полученной, – они делали своими автоматами на караул.

У себя на передовой мы, командиры-фронтовики, не привыкли к таким почестям.

Где-то на задворках села я разыскал наконец брезентовый шатер со сложной душевой установкой, в котором сейчас, стоя под холодными струями, весело перекликаясь и покрякивая, мылись несколько раздетых догола военных мужчин. Я с удовольствием к ним присоединился и, всласть помывшись, вернулся к себе на квартиру в превосходнейшем настроении.

Совершенно неожиданная новость меня ожидала. Хозяева сообщили, что прибегал мой лейтенант и велел передать, что меня вызывает член Военного совета Степного фронта генерал Мехлис, к которому надлежит явиться с вещами в двадцать ноль-ноль. Узнав о моем отсутствии, добавили хозяева, лейтенант заметно встревожился. Несколько странным мне это показалось: почему так встревожило его мое отсутствие? Какое ему до меня дело? Но мимолетное мое недоумение тут же вытеснялось иными, более значительными мыслями. Почему вдруг заинтересовался мною сам грозный Мехлис? Совершенно непонятно.

Кто такой Мехлис, я знал. Бывший редактор «Правды», затем нарком госконтроля, член ЦК. «Лицо приближенное» – если не к императору, как ильф-петровский Киса Воробьянинов, то к самому Сталину. Рассказывали, что он даже одевался под вождя и подражал его манерам. У нас на Северо-Западном Мехлис, переброшенный туда, сразу же завоевал зловещую известность тем, как наводил там порядок: первым делом расстрелял командующего отступавшей 34-й армией. На юге (кажется, произошло это уже позднее) приближенное лицо руководило неудачной высадкой десанта под Керчью.

Но чем могла обратить на себя внимание столь высокопоставленного и всемогущего товарища скромная моя особа?

Единственным объяснением было предположение, что Мехлису, в прошлом газетчику, понравились мои фронтовые статьи. Я никогда не был слишком высокого мнения о литературных своих произведениях, тем более нынешних, печатавшихся в маленькой армейской газетке, но, справедливости ради нужно сказать, иные из них находили самый живой отклик у читателя-красноармейца.

К восьми вечера, взволнованный, окрыленный, не ощущая тяжести оттянувшего руку потертого чемодана, направился я в политотдел фронта, чтобы предстать перед генералом Мехлисом, который пожелал лично со мной познакомиться. Состояние, в котором я тогда находился, лучше всего можно охарактеризовать глупенькими старинными стишками:

Ходит птичка весело

По тропинке бедствий,

Не предвидя от сего

Гибельных последствий.

Да, гибельных последствий я тогда не предвидел.

3

За небольшим письменным столом с телефонами, к которому в виде буквы «Т» был приставлен длинный стол для заседаний, плотно сидел пожилой, упитанный, сановного вида человек в военном мундире, с заметной проседью в черных курчавых волосах. На плечах лежало золото генерал-лейтенантских погон. Плохо вязались генеральские погоны и мундир с бритым мясистым лицом не то заслуженного провизора, не то старого провинциального актера.

Поставив чемодан у порога, по всем правилам военной субординации доложил я о своем прибытии.

– Садитесь, – сказал Мехлис, не вставая из-за стола и вглядываясь в меня, словно бы с любопытством.

– Скажите, вы писатель?

– Писатель, товарищ генерал-лейтенант, – ответил я, усевшись за длинный стол.

– Скажите, пожалуйста, как вы относитесь к войне?

Вопрос был неожиданным и более чем странным. Что это означало? Ведь не для того же затребовал меня к себе бог весть откуда член Военного совета фронта генерал-лейтенант Мехлис, чтобы поинтересоваться моим мнением о войне.

Совершенно искренне я ответил, что считаю войну с гитлеровской Германией тяжелой, требующей от страны больших жертв, но уверен в нашей победе. Я бы мог добавить к этому, что лучше всего говорит о моем отношении к войне мое добровольство.

– Кажется, вы ведете дневник? – последовал новый, еще более неожиданный вопрос.

– Да, веду. – Я был окончательно озадачен.

Откуда это было известно Мехлису? Никогда я не говорил о своем дневнике окружающим, никому его не показывал. Дневник был глубоко личным, интимным моим делом, которое, право же, никого не касалось.

– Покажите! – приказал Мехлис и утвердил на переносице пенсне без ободков, заранее приготовившись к чтению моего дневника. Теперь член Военного совета фронта совсем стал похож на заслуженного провизора.

Делать нечего, я открыл чемодан, извлек несколько тетрадей, подал их и опять уселся на место. Мехлис принялся читать.

За самый дневник я не беспокоился, простодушно считая, что в нем нет ничего предосудительного, но то, что сейчас происходило, казалось