мне чем-то странным, нелепым и весьма неприятным. По какому праву незнакомый человек в генеральских погонах так бесцеремонно у меня на глазах читает мои интимные личные записи? Что все это значит? Откуда вообще знает он о моем дневнике?..

Комната тем временем понемногу наполнялась народом – входили какие-то генералы, какие-то полковники, молча рассаживались. Я не понимал, почему они собираются здесь, почему глядят на меня с таким суровым осуждающим любопытством. Сердце начинало сжиматься предчувствием какой-то неясной надвигающейся беды, однако ж по-прежнему ни о чем я не догадывался, совершенно не чувствуя за собой никакой вины.

Время шло, начинало уже смеркаться, хоть и долгие летние дни. Кто-то завесил окна светомаскировочными шторами, вспыхнуло электричество. А Мехлис все читал прилежно мой дневник, только шелестели переворачиваемые страницы в тишине, наполнившей маленький кабинет. Добросовестно читал. Порою ронял краткое замечание.

– Да, пришлось расстрелять командарма, – подтвердил, когда дошел до того места в дневнике, где я писал о 34-й армии. В тоне мне послышалось некоторое самодовольство – казалось, ему даже понравилось такое упоминание о нем. В другой раз заметил:

– Странно! То у вас попадаются сомнительные места, а то рассуждаете как настоящий советский патриот.

Уже давно напротив меня, по ту сторону стола уселся огромный плечистый полковник с лицом мясника. Богатырская грудь его вся искрилась орденами и медалями. Сидел, положив на стол красные ручищи, и не сводил с меня взгляда рыси, вот-вот готовой прыгнуть на жертву. То был, как после я узнал, начальник фронтовой контрразведки Смерш, заранее приглашенный Мехлисом. Сколько чести оказывалось моей персоне!

Название «Смерш» – «Смерть шпионам» – придумал, говорят, сам вождь.

– Та-ак! Все понятно! – вдруг проговорил Мехлис зловеще-удовлетворенным тоном, как будто нашел наконец именно то, что и хотел найти. И громко для всех собравшихся военных людей прочел:

– «Хорошими ораторами у нас были Луначарский4 , Троцкий5 и Киров6».

Фраза была выдернута из записи о каком-то митинге на фронте, на котором я присутствовал. Выступали ораторы, говорившие о самом больном – наших неудачах, и говорили рыбьими словами, серо, тускло, заезженно. Вспомнились мне тогда все те речи и доклады, какие довелось слушать на своем веку, штампованные, казенные, кончающиеся неизменным славословием вождю, учителю и отцу, и обидно стало, как плохо говорят у нас на советской Руси.

– Как вы смеете ставить рядом с Троцким святое имя Кирова? Знаете, кто убил Кирова? – продолжал Мехлис, повысив голос, и снял пенсне. – Какой же вы подлец!

Все помутилось и поплыло у меня перед глазами. Никто никогда в жизни не называл меня подлецом, да еще и публично.

Не знаю, выстрелил бы я в Мехлиса, но рука инстинктивно, сама собой хватилась за висевшую кобуру.

– Обезоружить его! – поспешил крикнуть, изменившись в лице, Мехлис. Такая реакция на оскорбления, которые он наносил подвластным ему людям, была, вероятно, ему в новинку. Наверное, приближенное лицо привыкло к тому, что офицеры, которых он осыпал ругательствами, стояли перед ним навытяжку.

Огромный полковник, сидевший напротив меня и следивший за каждым движением, с неожиданным проворством перегнулся животом через стол и мгновенно очень умело выхватил оружие из моей кобуры. И тут я сразу обессилел и сник – будто рухнуло что-то внутри. Озаренный вдруг каким-то мрачным светом, я только теперь понял, что это начало чего-то страшного. Будто сквозь горячий душный туман увидел, как Мехлис, держа пенсне, торжественно поднялся из-за стола во весь рост – все, кто сидел вокруг, тоже поднялись. Лицо его расплывалось передо мной мутным пятном. Откуда-то издали, из какого-то потустороннего мира донесся театрально-напыщенный голос:

– Передаю вас карающему мечу революции!

Я нашел силы только сказать в ответ:

– Товарищ генерал-лейтенант, вы неправы.

– Вперед! – грубо скомандовал обезоруживший меня полковник, забирая теперь бразды правления, и я покорно пошел к двери, не понимая, что происходит, оглушенный, раздавленный.

Было понятно только, что больше уже не принадлежу себе. Ноги подгибались, все плыло, кружилось, снился дурной, кошмарный сон. То, что происходило сейчас со мною, было чудовищно нелепо, и сознание этой нелепицы, рассеять которую я был бессилен, повергало в тупой ужас.

Держа наготове отобранный у меня наган, начальник контрразведки шел за мной танцующей походкой, неправдоподобно легкой для такого большого могучего тела.

Миновали две-три освещенные комнаты, наполненные политработниками, которые во все глаза глядели на такое шествие, вышли на крыльцо. Охватило мраком, лесной прохладой, запахом свежей листвы; вокруг теснились черные высокие деревья не то парка, не то леса, вплотную подступавшего к дому. Глубокая ночь уже была.

– Вперед! – скомандовал за спиной у меня полковник.

Много лет спустя пришлось мне прочесть воспоминания генерала армии Д. Лелюшенко6а, дважды Героя Советского Союза (журнал «Москва» за 1965 год, № 5, с. 22).

«К сожалению, – писал Лелюшенко, – в то тяжелое время военных неудач подобные смещения (военачальников), да и более тяжелые наказания имели место. В этом, между прочим, особое рвение проявил Л.З. Мехлис».

4

История моего нагана могла бы послужить темой хорошей новеллы, эпизод этот вошел в рассказ «Третьи сутки» в сильно смягченном виде…

…И вот теперь незнакомый человек с моим наганом в руке – тем самым наганом – вел меня по ночному лесу неизвестно куда. Было полное ощущение, что ведут на расстрел. «Передаю вас карающему мечу революции»… Я прекрасно понимал, что могла означать напыщенная эта фраза во фронтовой обстановке. Сама смерть шла по пятам за мной и приказывала железным голосом: «Направо!.. Вперед!.. Налево!» Из пахучего лесного мрака лезли навстречу ветки, задевали по лицу холодной, мокрой после недавнего дождя листвой.

Суеверная мысль вспыхнула вдруг в мозгу: этот наган роковой, он приносит гибель владельцу. Из него был убит прежний хозяин – лейтенант, теперь подошла моя очередь… Вот сейчас повалюсь с пулей в затылке и останусь валяться в темноте под этим или вон под тем неясно чернеющим кустом.

Я брел впотьмах по ночному лесу и косился через плечо, пытаясь разглядеть, не целятся ли уже мне в затылок. Но что можно было разглядеть в кромешном мраке под деревьями? Да и куда бежать? Некуда.

Можно ли назвать предсмертным ужасом то душевное состояние, в котором я тогда находился? Не знаю. Я шел, внутренне оцепенев от невыносимого напряжения, темная мгла окутывала сознание.

Но вот за деревьями впереди в темноте зачернело какое-то небольшое строение, к которому, очевидно, и вел меня полковник. Дом, жилье!.. Значит, не собираются расстреливать, буду жить… Хотя бы пока. Какое почувствовалось облегчение! Невероятной тяжести камень свалился с души.

Подошли к домику, поднялись на крылечко, распахнулась дверь. Полутемная, прилично обставленная комната, через раскрытую дверь