Купцы вели себя более независимо. Когда Кокорева призвали к ответу, почему-де на выстроенном у него на дворе здании музея сделана надпись «Хранилище изделий русского народного труда», что это за «народный»?! – Кокорев лишь посоветовал вымарать надпись «народные бани», попадающуюся на всех московских перекрестках. Полицмейстер растерялся и не знал, что на это ответить. Трудно было понять, откуда ветер дует, да, пожалуй, ветры дули разные.

Для всех после ноября стало ясно, что великое дело теперь получило огласку и не будет затушено в лабиринтах и потемках канцелярий.

Поселившийся в Москве Леонтий Дубельт рассуждал с Закревским так:

– Ниспровергни у нас существующий порядок, посмотри, что будет! Если бы крестьяне и сделались свободны, они получили бы свободу без земли, потому что ни один помещик своей земли не отдаст добровольно, а правительство наше слишком правосудно, чтобы отнять у нас нашу собственность и лишить нас последнего куска хлеба!

– Насильно не отнимут у нас землю, которую мы наследовали от наших предков! – горячо соглашался генерал-губернатор, малость лукавя при этом, ибо обширные свои владения он получил за женою.

– И что бы вышло? – продолжал Дубельт. – Крестьяне наши, сделавшись вольными, но не имея земли, пустились бы по городам, и пошла потеха! В городах такое чудовищное скопление пустых желудков наделало бы тех же бед, что во Франции и Германии. Голодный желудок раскричится пуще всякого журнала. Он и без Луи Блана зол на все и на всех, потому что другие сыты, а он есть хочет… Я уверен, что наша Россия велика, сильна и богата оттого, что в ней государь – самодержец, в ней помещики властвуют над крестьянами, в ней крестьянин, который кормит и себя, и помещика, и купца, и солдата, и самого государя!

Умен был Леонтий Васильевич. В последние годы своей жизни он проницательно указывал на слабости начавшегося процесса эмансипации.

– Пусть государь не думает, что, дав свободу крестьянам, не нужно будет более или менее изменить образ нашего правления. А малейшие изменения сделают в престоле щели и подкопают его. Тогда и без журналов, и не умея их даже читать, русский народ через полвека (угадал или предвидел?! – Авт.) провалится в ту же пропасть, в которой теперь барахтаются свободные европейские народы.

Мнение это дошло до государя. Он признал его неосновательным и вызванным чрезмерной ревностью Дубельта к защите самодержавной власти.

Предчувствие громадных перемен пошатнуло все здание общества. Потихоньку рушились обветшавшие старые порядки, но в целости оставалось государство, и центр его, надежда и опора – царь.

Этим летом после разрешения всем ехать за границу сколько-нибудь состоятельные люди ринулись на воды в Германию, в Париж, в котором вод, правда, не было, иным манила русских дворян столица мира. Западные города широко открывали объятия российскому дворянству, а особенно их карманам, набитым золотом и депозитами.

Профессор Никитенко рассказал о барыне из деревни Устья, в которой он побывал сам. «Претипичная барыня» посетила заграницу, откуда вывезла «необъятных размеров кринолин, страсть к мотовству, резкость суждений о Наполеоне III, о Париже, об эмансипации – и презрение ко всему своему родному. Кроме того, у нее погреб отлично снабжен шампанским, и она не щадит его».

Пустели дворянские усадьбы, и в заброшенные сады бегали крестьянские дети за яблоками.

Повидав многое и поиздержавшись изрядно, возвращались дворяне в Первопрестольную. Во время вечеров и балов в кабинете хозяина велись жаркие дебаты в полный голос. Некоторые требовали уже отнятия всего у помещиков, говоря, что их предки давно получили работой своих крепостных стоимость земли. Крепостники же, «стародуры», по словцу, пущенному петербургским остроумцем князем Петром Долгоруковым, с пеной у рта называли это грабежом.

Страсти возбуждались. Вдруг поднялась волна: все спешили продавать имения, цены падали, покупателей было немного. Опекунский совет сначала сократил, затем и вовсе прекратил выдачу ссуды под залог имения. Это еще более обеспокоило помещиков. «Без преувеличения можно сказать, что теперь помещичья должность есть воинский пост, – говорилось в Английском клубе. – Теперь имение покупать – все равно, что на Малахов курган идти во время севастопольской осады». Ловкие люди пользовались моментом и за бесценок покупали великолепные имения.

Люди слабые были напуганы донельзя, впали в какое-то лихорадочное состояние. Одни безвольно опускали руки, готовясь потерять все, другие ожесточились ко всему «эмансипационному» и стали ярыми охранителями всех без разбору старых порядков. Все встрепенулись, все зашевелилось.

Постаревшая Александра Смирнова рассказывала в гостиной баронессы Фридерикс:

– Представьте себе, мне довелось в Царском саду (так она называла Летний сад) слышать от крестьянина Витебской губернии такие речи и видеть такие взгляды, – о! – меня мороз по коже пробирал!

Баронесса полностью разделяла опасения:

– Как же прав был покойный государь, не приступая к этому делу! Помню, он говорил, что народ наш слишком молод и неопытен, чтобы быть предоставленным самому себе и ходить без помочей. Государь Николай Павлович знал, что развитие и образование еще далеко не проникли не только в низший слой, о том и говорить нечего, а что и в нашем дворянском слое оно весьма поверхностно. Теперь-то мы в этом можем убедиться воочию.

– Заметьте, – вступил в разговор постаревший и совсем седой Леонтий Дубельт, приехавший похлопотать за сына, пристроить во флигель-адъютанты, – и у нас, кто блажит и кричит наиболее, как не те, у которых нет ни кола, ни двора! Бездомные люди всегда самые большие крикуны. Как же не кричать всей Европе, когда там все праздношатающиеся, все без домов, без земли, без угла, где голову приклонить!

Дубельт был не совсем прав, ибо лондонский «крикун» Герцен как раз обладал немалым состоянием, но общий пафос отставного жандарма собравшиеся в гостиной вполне разделяли.

– Подкопайте наше самодержавие, или пусть оно новыми выдумками само себя подкопает, – и вы увидите, что в короткое время у нас будет то же, что в этой хваленой Европе. Всякий захочет, чтобы ничего не делать и чтобы к нему летели в рот жареные рябчики.

Разговор был откровенен вполне, однако нельзя было одного – осуждать нынешнего государя. И потому хвалили его отца. Хозяйка вспомнила случай, происшедший в 1847 году, когда в столице стали ходить щегольские общественные экипажи под названием «карет Невского проспекта», десятиместные, удобные и на лежачих рессорах, что было большой редкостью. Кареты ходили от Песков до Английской набережной. Плата за проезд составляла с пассажира по десяти копеек. Модная новинка очень полюбилась публике, всегда они были полны, так что трудно достать место.

И в один из апрельских дней в одной из таких карет с публикой прокатился из любопытства и государь. При входе его все прочие, сидевшие в карете, сжались. Он извинился перед ними, что длинными своими ногами занимает много места. Сколько величия в этой скромности!..